Вдруг в дверь постучали.
– Лежи, – остановил я Алину и пошел открывать.
С улицы на меня уставились цепкие глаза Мишани.
– Закурить дашь?
Я сразу понял, что он зашел не за сигаретой, и точно – когда я принес ему пачку, он схватил меня за руку и попросил, уже тише, чтобы не услышала Алина:
– Леха, пойдем выйдем. Разговор есть.
Мы вышли. Мелко и монотонно сыпался в темноту дождь, до самых легких обжигал морозно-чистый горный воздух. Мы закурили. Мне было не по себе. Размолвка с Алиной не давала мне покоя, и то, как трудно мне было сегодня переступить через себя, обнять ее, перестать злиться, тревожило меня – почему так? Что с нами происходит в этой поездке? У Мишани положение, вероятно, было не лучше. Он быстро и без всякого удовольствия подносил ко рту сигарету, как будто куда-то торопился. В обоих наших домах теплым огоньком светились окна, там, в спальнях еще не спали наши жены, а мы стояли с ним в холодной черноте ночи, курили и поглядывали друг на друга. Докурив и тоже бросив взгляд на окна, Мишаня кивнул, показывая на дорогу:
– Давай лучше пройдемся.
Не хочет, чтобы нас подслушивали, понял я. Мы стали спускаться. Под ногами ничего не было видно, мы шли почти на ощупь, надеясь на то, что на дороге вроде бы не было ям. Белый фонарь между нашими домами давал немного блеклого света, но и он рассеивался, туманился в дожде. Не доходя до конца дороги, мы повернули и пошли по мокрой сыпучей аллейке перед домами второго уровня – как и всюду, они стояли безлюдные, пустые. Здесь-то уж точно никто нас не услышит, хоть стреляй, подумал я про себя. Наконец Мишаня остановился, посмотрел на меня еще раз, опять пытливо, настойчиво, и спросил:
– Тебе Алина ничего про Лию не рассказывала?
Я удивился. Алина без конца говорит о сестре, разве он этого не знает?
– Да, да, – быстро согласился Мишаня. – Я имею в виду, что-нибудь такое… необычное. В последнее время. Вчера… Или сегодня. Не рассказывала?
– Что необычное?
Он вздохнул, замялся.
– Ну, может, на счет нас с ней…
– Да говори толком, о чем речь? – не выдержал я, поднимая плечи от холода.
Мы оба были без зонтов, и я все подтягивал воротник толстовки к ушам, а Мишаня стоял как есть, с лысой и блестящей от дождя головой и, мне показалось, даже не замечал этого. Он снова вцепился в меня глазами и долго не отпускал, будто вырывая из меня признание. Я не отводил взгляда. Так мы бодались глазами, пока он не убедился, что я ничего от него не скрываю, и не сказал:
