интерес и ценность его произведений уменьшились бы хоть на йоту, если бы эта сумма сократилась в 2 раза или даже сравнялась с нулем. (Всемирный культурный успех «Шекспира» на протяжении нескольких столетий – это отдельная тема, представляющая собой, однако, совершенно другой вопрос.) Примерно в том же смысле можно сказать, что качество хорошего критического исследования Шекспира, как и любого другого автора, не определяется и не может оцениваться тем, захочет ли под его влиянием какой-нибудь телепродюсер сделать программу, которую увидят миллионы, хотя наличие подобных программ и в самом деле может считаться желательным. Большой риск для гуманитарных наук – сложить все яйца в одну конкретную экономическую корзину, поскольку большая часть наиболее ценных исследований в этих областях не имеет прямого экономического результата либо этот результат совсем невелик. Отсюда важность попытки охарактеризовать данные дисциплины точнее, дабы можно было, если уж приходится решать такую безнадежную задачу, высказать нечто об их «смысле», не начиная с посылок, которые почти наверняка заставят нас оставить без внимания или исказить то, что в них есть ценного.
Мы, однако, не должны допускать, чтобы это наблюдение касательно различий в публичном влиянии аргументов о естественных и гуманитарных науках заставило нас подписаться под тем или иным вариантом дихотомии «двух культур» или как-то ее переформулировать. Дело не только в том, что не существует внятного интеллектуального основания для этого общепринятого различия (ни в методе, ни в предмете, ни в целях), но и, что еще важнее, в том, что у исследователей-гуманитариев и ученых-естественников больше общего и более общие интересы по вопросу о роли университета, чем предполагается трафаретными противопоставлениями. На самом деле можно сформулировать примерно такое правило: чем больше заслуг у конкретного ученого в его области, тем с большей готовностью он признаёт общий характер интеллектуальных поисков и тем больше готов выступить вместе с коллегами из гуманитарных наук против различных заявлений (или замеров), представляющих такие поиски в ложном свете. Разговоры о «двух культурах» в основном распространялись и зарождались среди тех, кто ощущал определенную культурную неуверенность в своей идентичности ученым, или же среди тех, кто руководил наукой, а не делал ее (две эти группы отчасти могут пересекаться). Нет нужды говорить, что в некоторых повседневных или институциональных целях есть смысл придерживаться традиционной грубой классификации дисциплин, пусть даже она порождает неудобные проблемы с определениями по обе «стороны» от границы. Прикладные разделы инженерии и медицины в некоторых контекстах объединяются с физическими и биологическими науками, а в других рассматриваются отдельно (например, у них есть свои национальные академии), и в то же время такое выражение, как «искусства, гуманитарные и социальные науки», пытается раскрыть зонтик, где могли бы собраться самые разные темы, у которых, если бы не дождь, вряд ли нашлось бы много общего. В Лондоне Британская академия и Королевское общество – соседи на одной и той же прекрасной улице со зданиями в стиле английского ампира, сообща пользующиеся некоторыми элементами инфраструктуры, что представляется красноречивым символом традиционной версии размежевания и одновременно их общего статуса и общих интересов. Существует много способов классификации и распределения академических дисциплин: логически или по своей природе они не разделяются на две взаимно исключающие категории. И точно так же у всех форм методичного интеллектуального исследования есть общий интерес там, где их социальная ценность ставится вод вопрос, так что они должны защищать общее дело, отстаивая эту ценность.
