В настоящее время одно из любимых самоописаний, распространенных в, как иногда говорят, «науках гуманитарного профиля» (human sciences), указывает на то, что отличительной процедурой этих дисциплин выступает «критика». Последняя всегда стремится поставить под вопрос самоочевидность любого отправного пункта, предпосылки, системы координат и обычно разоблачает своекорыстные в своей потенции интересы, которым на руку, если подобные отправные пункты принимаются за должное. Нет нужды говорить, что при решении определенных задач такая стратегия и в самом деле оказывается достаточно плодотворной и, по сути, необходимой. Однако на уровне конкретных примеров хорошая работа, как и хорошая речь или любая другая форма имеющего смысл человеческого отношения, зависит от способности учитывать существование большого общего мира. Такая способность не обязательно своекорыстная или исключающая кого-то, также не нужно ее непременно связывать, как часто случается в примитивных формах идеологической критики, с частными социальными группами или интересами. Люди могут узнавать о новых мирах, отправляясь от разных исходных посылок. В результате часто выясняется, что у отдельных людей общих оснований, позволяющих участвовать в интеллектуальной коммуникации об определенной книге или эпизоде, гораздо больше, чем можно было подумать по предшествующим заявлениям об их «методологической позиции» или же «социальной идентичности». Модель критики подает себя в качестве чего-то мятежного, поскольку она настаивает на социальной локализации всех аргументов. Однако в результате дискуссия постоянно сдвигается на трансцендентальную позицию, из которой определяются неизбежные ограничения любой частной коммуникации. Это имеет смысл в философском исследовании, но слишком быстрый переход к метатеоретической точке зрения обычно мешает обсуждению текстуры индивидуальных культурных фактов или уничтожает его, а потому не может служить предписанием для всякой работы в гуманитарных науках. Подобным образом, если есть какой-то смысл, в котором мы можем метафорически утверждать, что разные люди говорят на разных «языках», тогда идеалом, конечно, должно быть обеспечение богатого и чувствительного к тонким различиям обмена мнениями по конкретным предметам, который требует изучения языка и перевода, а не сведения этих языков к наименьшему общему знаменателю или какому-то интеллектуальному эсперанто.
Кроме того, когда критический подход имеет дело с конкретными примерами, его стремление к тому, что было названо «герменевтикой подозрения», может оказывать как ограничивающее, так и стимулирующее воздействие. Во многих работах такого направления наблюдается любопытная асимметрия: посылки фигур, выступающих предметами исследования, подвергаются более суровой критике, чем посылки самих исследователей. У меня противоположный рецепт: относиться с наибольшей чуткостью к выражениям людей, которых мы изучаем, однако сочетать ее с наибольшим скептицизмом к любых объяснительным механизмам, которыми мы пытаемся истолковать их действия. Для того чтобы достичь в понимании глубины, требуется нечто большее, чем простая деконструктивистская бойкость; нужно в какой-то мере проявить благожелательность в собственных интерпретациях и обладать хотя бы некоторыми зачатками общей восприимчивости. Поскольку процессы идентификации, симпатии, воображения и т. п. могут указывать на произвол субъективизма, в последние десятилетия в гуманитарных науках вошли в моду некоторые более строгие методологические протоколы, которые стремились поставить такие процессы вне закона. Однако на самом деле они играют существенную роль в наиболее полных формах понимания, как в академической науке, так и в других сферах человеческого опыта. Если бы мы стали относиться ко всем высказываниям наших собеседников как к простому симптому, а не как к выражению и элементу коммуникации, вскоре бы мы заметили, что ведем эмоционально бедную жизнь, которая свелась к постоянной постановке диагноза. Верно то, что критик или историк не должен принимать за чистую монету все высказывания изучаемых им индивидов, но в той же мере верно и то, что порой исследователи привносят в интерпретации подобных высказываний понятия, которых у самих этих индивидов не было. Однако понимание их как человеческих выражений, со смыслами, принадлежавшими миру, который не равен нашему, – это необходимая отправная посылка, требующая по меньшей мере столько же обычной человеческой симпатии, сколько и настороженного подозрения. Без такой благожелательности в интерпретации поиск всегда будет идти по ложному следу, если мы будем ограничивать себя попытками обосновать предубежденность против подобных высказываний теми неприемлемыми установками, которые в них ненароком раскрываются или выдаются.
