Старый лес был и остается для меня родственником и другом. Он стоит на реке Сакмара, это в черте Оренбурга. Собственно, это территория Дома отдыха. У меня там когда-то работала мама. Я, можно сказать, там и родился. С каждым деревом в этом лесу, с каждым муравейником, с каждым «громом, готовым упасть», у меня действительно кровная связь, без поэтических метафор. В Старом лесу у меня прошла большая часть детства. Точнее, не в лесу, а С лесом. Ведь Старый лес — член нашей семьи.
Мне не хватало его в армии. Как и мамы. И я болел тоской по этому неказистому местечку в Оренбуржье.
Чтобы образ Старого леса не тускнел, не забывался, чтобы он был постоянно со мной, я и написал:
В летнем парке кончился сезон,
И снимают на зиму плакаты.
И забудет старый желтый клен
Музыку, что слушал здесь когда-то.
Почернеет желтая листва,
Упадет на круг, где каждый вечер
Выходили мы потанцевать,
Думая, что лето будет вечно…
Эта песня, естественно, не обо мне. Я просто взял и показал лицо своего леса людям, не знакомым с ним. Зачем? А зачем иногда показывают малознакомым людям фотографии своих близких?..
Как песня «Старый лес» стала «песней Андрея Разина» — это уже другая история. Я пока рассказываю о том варианте, который мы исполнили в городке, пропахшем химикатами и оружейной смазкой.
Весь репертуар «Контакта-730» мы даже умудрились записать. Запись, правда, получилась так себе, но она стала первой записью моих песен.
И чуть не последней.
Однажды на утреннем разводе мой командир скомандовал:
— Кузнецов — на распилку!
У нас за городком стояла пилорама, и иногда солдатские наряды отправлялись туда, чтобы из кряжей заготавливать доски. Когда пилораму включали, звук металла, грызущего дерево (совсем еще не давно — живое дерево!), разносился над городком. А с ним шлепанье сырых, с гробовым запахом, досок. Мне хотелось куда-нибудь сбежать от этой ужаснейшей какофонии, заткнуть уши. Звук пилорамы взбирался на несколько октав выше, и становилось еще невыносимей. Если ад существует и если там есть потребность в музыке, то звуки, изрыгаемые циркуляркой, как нельзя лучше подошли бы для услады сатанинских ушей. Слава богу, меня судьба и от этой музыки, и от этой работы до последнего времени оберегала. И вот:
— Кузнецов? На распилку…
Я взмолился:
— Я даже не представляю, с какой стороны к этой вашей системе подходить. Я ни разу на пилораме не работал. Не дай бог, попаду под нее!.. Пальцы — мой хлеб.
— Не можешь — научим, — отрезал командир. — Не хочешь — заставим!
