Только на рассвете, сам уже устав, Андрей дал измученному Артему заснуть.
Деревья воздевали к белому небу худые черные руки, прозрачные светлые воды омывали старые надгробия, унося вниз, к реке, прошлогодние листья, бурые травинки, суетливый и цветастый человеческий мусор. А к вечеру опять подмерзало и белел в ночи снег — будто истончившаяся ткань мира расползалась, открывая белые проплешины. А с неба глядели на просторно раскинувшееся кладбище далекие зимние звезды.
Днем Андрей спал, а ночью дежурил в сторожке, выходя на рассвете на обход — гонять охотящихся за траурными венками бомжей и караулить в засаде поспешающих домой сатанистов.
Артем с детьми ночью гуляли, обходя за два-три часа все кладбище. Затем дети предоставлялись самим себе, а Артем (большей частью вынужденно) отправлялся в сторожку к Андрею — пить одку, дымить папиросами и вести долгие разговоры — веселые, но пустые.
Андрей больше не расспрашивал гостя и, кажется, избегал детей. Только однажды, на второй день их кладбищенской жизни, когда Артем вернулся на Охтинское со здоровенным электрошоком, тремя дешевыми мобильниками и ворохом сим-карт, Андрей спросил:
— Ты что? В разбойники подался?
— Нет, — улыбнулся Артем.
— От кого ты прячешься?
— Сам не знаю. Мне, может, и прятаться не надо. А вот они, — он указал на носящихся меж надгробий детей, — в федеральном розыске. И бандиты их вроде ищут.
Андрей недоверчиво засмеялся.
Засмеялся, а потом сказал, — тогда зачем все это? Это не поможет ни от бандитов, ни от фобосов.
Артем и сам не знал, зачем. Он знал только, что Танатос выздоравливает и теперь может говорить, почти не испытывая боли. Знал, что не хочет, чтобы в этого мальчика стреляли еще. Что он в принципе против стрельбы как воспитательного метода. И потом… После знакомства с близнецами как-то легче и смелее ему стало дышать, и мир снова превратился из огромного пластикового офиса в бескрайнюю прекрасную землю, укутанную зеленой дымкой лесов и полей, украшенную хмурыми горами и огромными, страшными, но тоже красивыми по-своему городами, где жили люди — вечно усталые, измученные и скучающие, но со все еще теплящимся огоньком любви и смелости в душе: все еще верящие, любящие, сражающиеся кто за что. Он не хотел, чтобы это чувство — это видение мира — пропало.
И ему не нравился Андрей, вообще не нравилось их кладбищенское сиденье. Ему снились плохие сны — очень плохие. Утром он не мог вспомнить ни одного, но всякий раз просыпался с чувством только что произошедшей катастрофы. Он думал над тем, с чем сравнить это состояние и единственное, что ему пришло в голову, это чувства человека, просыпающегося с тяжелого перепоя и вдруг вспоминающего, что вчера совершил убийство.
