— Охренеть, — сказал Коля, — это, считай, минус два желания. Мерседес-то тоже — фью!
— Какие-то мы идиоты, — согласилась Аня.
— Одно все-таки осталось. Что загадаешь?
— Нужно подумать, — Аня сосредоточенно почесала кончик носа, — уже налажали, хватит.
— Акции Газпрома? Или нет, просто собственное королевство?
— Родителей-королей, — с сомнением продолжила Аня.
— Ну!
— Нет, это все хрень какая-то.
— Тогда…
— Вот что, — перебила его Аня, глядя прямо в уже чуть потускневший голубой глаз, и быстро (чтобы не передумать) сказала, — хочу, чтобы в мире стало хоть чуточку лучше.
«Дура!» — подумал Коля, а потом сказал вслух, — вот ты дура, Анька.
Аня независимо (и чуть смущенно) фыркнула. А в мире стало чуточку лучше.
* * *
Цепочка следов, глубоко утопавших в снегу, вилась меж черных стволов в глубину сада. Маршрут Вова уже знал — к полуразрушенной беседке, там непонятное топтание, а оттуда — к заледенелой реке. Вчера он видел, как из проруби достали мертвую женщину. Подошел было — там целая толпа собралась — но вдруг испугался и, не оборачиваясь, быстро пошел прочь. Ему вдруг подумалось, что в убийстве тут же обвинят его и набросятся, раздерут в клочья или там же утопят. Мужиков он боялся. Они походили на каких-то подземных гномов или даже Уэллсовских морлоков. Невысокие, но ужасно широкоплечие, все заросшие нечесаными бородами, с глазами пустыми и тяжелыми, а иногда — веселыми, злыми, как у охотящегося зверя. Он уже знал, что это — не обычные русские мужики. «Сибирь» — как вчера сказал Нечаев. Да, Сибирь.
Он сидел в кухоньке и играл. В животе было пусто, в голове — тем более, и затейливые кружева старинной мелодии, мягко, как хлопья снега, падали на черные лавки, закопченные стены, выщербленный кирпич печи — Вова не очень разбирался в устройстве русской печи (верней сказать, совсем не разбирался), но эта показалась ему какой-то то ли полуразобранной, то ли, наоборот, не до конца сложенной.
Он кажется, сам себя убаюкал музыкой — странное дело, но так и было. Во всяком случае, широкое и некрасивое лицо старухи, ее заполошный и какой-то ненатуральный крик: «Евгенюшка! Евгений Васильевич приехали!», поразили и испугали его, так что даже сердце расколотилось и долго не успокаивалось.
Старуха — Марфа, Глафа? — была довольно высока, но ходила скрючившись, и оттого казалась меньше. Лицо было широкое, какой-то нечистой смуглоты, глаза круглые и черные, будто пуговицы. Сизые, отседевшие волосы аккуратно, волосок к волоску, расчесаны, словно у покойницы или огромной куклы.
