или клеть, то здесь, кроме исконного родства, можно допустить и заимствование из какого-то кентумного языка, но по фонетическим причинам передаточным звеном, скорее всего, выступили бы балтийские языки [445, с. 64]. Отнесение к числу заимствований др.-прус. dalptan является наименее правдоподобным, поскольку основным аргументом считалось отсутствие для этого слова глагольной опоры в балтийских языках [383, с. 152], в то время как на самом деле такая опора существует. Более того, выдвигается другое предположение, противоречащее приведенному выше, о том, что праславянское слово с тем же значением унаследовало западнобалтийскую инновацию, образованную на основе таких глаголов, как лит. dilbti, delpti ‘бить, ударять’ [221, с. 53]. Несомненным, во всяком случае, является исконно, балтийский характер древнепрусского названия долота, для которого в балтийском есть и глагольная опора, и родственные образования типа лит. dalba ‘рычаг’, продолжающего древний апофонический ряд dilbti-delbti/delpti - dalba. Но если даже и не было бы нужной глагольной опоры, это вряд ли могло служить достаточно веским аргументом в пользу того, чтобы считать слово заимствованным: ведь тогда придется считать балтизмами такие слова, как рус. клад, милый, рука и др.: глагольная опора для них имеется не в славянских, а в балтийских языках (ср. лит. klóti ‘класть, стелить’, myléti ‘любить’, pamllti ‘полюбить’, riñkti собирать). В подобных случаях, вероятно, на исследователя давит известное положение о том, что славянские языки утратили много первичных глаголов и простых именных основ, сохранившихся в других индоевропейских языках, особенно - в балтийских [483, с. 55-64]. Поэтому нередко в случаях, когда первичная основа есть в балтийском и отсутствует в славянском, считается, что славянский язык имел ее, но утратил, а когда такой основы нет в балтийском, но имеется в славянском, считается, что в балтийском ее и не было, а наличие вторичной, производной основы объясняется заимствованием из славянского. Надо полагать, что одинаково неправильным было бы как полное отрицание справедливости этого положения, так и его абсолютизация; об этом положении надо помнить, но оно не должно стать решающим. Что касается лексических реконструкций, полученных на его основе, то они ни в коей мере не могут быть использованы для определения специфических особенностей балтийского и славянского мира, в том числе - их языковых сходств и различий, особенностей культуры и быта, границ расселения древних балтийских и славянских племен, отразившихся в таких лексемах (откуда уже недалеко и до поисков прародин). Для подобных целей следует использовать только четко соотнесенный с определенными этносами материал, подкрепленный реальными (а не реконструированными) фактами; реконструкции - как не имеющие диагностирующей силы, правильнее было бы оставить в стороне. Такой подход в полной мере применим и к топонимическим исследованиям, которые играют важную роль при определении ареалов расселения отдельных этносов. В случаях, когда названия могут быть объяснены и как славянские, и как балтийские, "уместно говорить, по крайней мере, об общем балто-славянском топонимическом фонде, придавая термину "балто-славянский" не обычно связываемое с ним значение общего источника всех балтийских и славянских языков, а несколько иное, предполагающее лишь то, что на известной территории и в известное время существовали топонимические названия, относительно которых был бы некорректным вопрос о том, являются ли они только балтийскими или только славянскими (при том, что их вполне можно считать с равным основанием и балтийскими, и славянскими" [370, с. 104]). При этом имеет смысл определить
