В коридоре он постоял в праздном раздумье о превратностях бытия, засветил угасший было светильник, усмехнулся, покрутил головой и с улыбкою, чуть не счастливой, воротился к Каверину.
Сашка явился следом за ним с подносом в руках, аккуратно поставил на стол, приготовил стаканы и потянулся было к бутылке, да Каверин ловко выхватил бутылку из Сашкиных рук:
— Вечно копаешься, Сашка.
Сашка флегматично заметил, тоже остряк:
— А куда мне, Пётр Палыч, спешить?
Каверин захохотал, затряс головой:
— Верно, брат, спешить тебе некуда, ты вина в рот не берёшь, зато я всегда тороплюсь.
Ловко выстрелил пробкой и наполнил стаканы пенной струёй, приглашая:
— Пей, Александр!
Одним духом выпил полный стакан, провёл ладонью по обсохшим пушистым усам и громко спросил:
— Отчего не приехал в театр? Я поджидал тебя в креслах, глазел, глазел на левую сторону, на твой бенуар, аж глазелки болят, а кто виноват?
Он без желания сделал глоток и с удивлением уставился на Каверина:
— Ты разве был?
Каверин ещё раз наполнил стакан и поднял его:
— Ага, понимаю тебя!
Выпил жадно, точно не сделал за целый день ни глотка, молодецки провёл по усам:
— Потому и приехал к тебе.
Александр бы хотел изъяснить про глаза и про то, как у себя, через несколько улиц, тяжело умирал Шереметев, весь в липучем смертном поту, которого они не спасли от пустого дурачества, а дурачество, видишь, чем обернулось, беда, однако ж не мог именно обо всём этом сказать ничего и только угрюмо сказал:
— Так было должно.
Склонясь над столом, пробарабанив крепкими ногтями кавалерийскую трель, Каверин исподлобья изучающе поглядел на него, точно не видал никогда:
— Не спорю, что должно, да больно уж глупо, ты мне поверь, от другого кого, от тебя-то не ожидал, испечалился как херувим, того гляди, балладу испустишь в слезах, ну, там доски трещали, кости в кости стучали, а умный ведь, кажется, человек, к тому же наш брат гусар, не смотрю, что в отставке, а наш.
Не осознавши ещё, но уже ощутив, что в самом деле поступил неумно, Александр, пытаясь скрыть замешательство, сделал неторопливый глоток, но шампанское не шло ему в горло, право, меркнут очи, кровь хладеет, усмехнулся он про себя и глухо спросил:
— В положении самом ужасном для чего я нынче в театре?
Каверин нахмурился, мотнул головой:
— В таком положении надобно пить, ты вот и пей, губы-то не криви, преотличная вещь, а в театре быть должно затем, чтобы видели всё, что ты непричастен к этому несчастному делу, вот так-то, мой друг, разумей.
