— Ты жив!
Его больно ударили, уязвили эти два облегчавших, всё упрощающих слова, и, сильно морщась, как от боли в зубах, он отвернулся от них, натужно стягивая шинель, негодующе бормоча:
— Как видишь, жив, это что.
Радуясь всё смелей видеть лучшего друга живым, невредимым, всплеснув всполошённо руками, как баба, Жандр суетливо принялся ему помогать, с таким усердием таща борт шинели, что шинель не снималась никак, застёгнутая до самого верха, поспешно между тем расспрашивая его:
— С теми-то, с теми-то что?
Отстранивши чуть не в ухо бубнившего друга, прямо в шинели сев на сундук, опустивши тяжёлую голову, чтобы не смотреть на него, он едва слышно выдавил из себя:
— Васька, должно быть, убит.
Выпрямившись во весь высокий свой рост, по-гусиному вытянув длинную тонкую шею, Жандр испуганно, слабо спросил:
— Наповал?
Он стащил с головы ставший тесным цилиндр, давивший его, как чугун, не глядя сунул куда-то, нехотя пояснил:
— Пока нет, пуля в живот, станет мучиться день или два, не дай Бог, скверные раны, не бывает скверней.
Жандр ещё тише, ещё осторожней спросил, склонивши к нему небольшую, аккуратную, с короткими волосами умную голову:
— Якубович?
Он поднялся, рванул застёжки и одним грубым движением сбросил шинель:
— Якубович всегда будет жив! Сукин сын!
Жандр облегчённо вздохнул, двигаясь вокруг него осмотрительно, бережно, точно это он был подстрелен в живот, потирая сухие ладони, вопросительно заглядывая в глаза:
— Слава Богу, ты промахнулся?
Он вдруг обернулся, злобно сказал:
— Я ещё не стрелял!
Подхватив крепко под руку, точно опасаясь, что он упадёт, Жандр потащил его в кабинет:
— Да ты толком-то, толком-то всё доложи!
Ухватившись за это последнее слово, в канцеляриях всё доклад и доклад, говорить не умеют человеческим языком, он заволновался, тотчас сел в кресло, раздумчиво проговорил:
— Да, разумеется, всё доложу... доложу...
Жандр не отходил от него, склонившись, поправляя очки, матушка с малым дитятей, точный портрет:
— На тебе лица нет, что с тобой, Александр?
Он отмахнулся нетерпеливо вялой, непослушной рукой, какое в самом деле лицо:
— Ты садись, я же сказал: я доложу, я тебе всё доложу по порядку, полный рапорт отдам, что за чёрт!
И вдруг необдуманно, с покрасневшим, словно бы вздувшимся, жалким лицом, чувствуя только, что перед ним человек, который верно поймёт, что бы и как бы он ни сказал, он торопливо высказал то, что безмолвно, безвыходно всю дорогу терзало его под пыткой тех пристальных, осуждающих, Васькиных в сталь отливающих глаз:
