– За бескорыстное размножение и распространение этих произведений мне присудили пять лет лагеря строгого режима и трехлетнюю ссылку, а теперь советское правительство миллионными тиражами издает эти книги (и делает большие деньги). Так за что же мы сидим?
Шалин ответил ему:
– Уйди, Поляков, у меня и без того сердце разрывается, боюсь «Правду» и «Известия» в руки брать, как бы и в них чего-то антисоветского не напечатали! Что касается твоего пребывания в лагере, я ничем тебе не могу помочь – если хочешь, свежий «Огонек» дам, в нем статья Поликарпова о Федоре Раскольникове и открытое письмо Раскольникова Сталину, настоящая бомба, еще в прошлом году на семь плюс пять тянула, а нынче его во всех крупных журналах печатают!
Поляков вышел, размахивая «Огоньком» и напевая известные строки диссидентского фольклора:
Кто стучится в дверь опять?
Семь плюс пять,
Семь плюс пять.
Семь плюс пять (семь лет колонии строгого режима плюс пять лет ссылки) было максимумом предусмотренного первым параграфом статьи семидесятой УК РСФСР (соответствовало статье 71-й Уголовного кодекса Грузии – «Антисоветская агитация и пропаганда»).
Миша наизусть знал песни Александра Галича, Владимира Высоцкого, Булата Окуджавы и Евгения Клячкина, и, когда Гелий Донской их пел, он его поправлял. Гелий брал единственную в зоне гитару и напевал известный хит Клячкина:
Сигаретой опиши колечко,
Спичкой на снегу поставишь точку.
Что-то, что-то надо поберечь бы,
А не бережем – уж это точно.
Обернется золотою рыбкой,
Захочу – шутя поймаю шапкой,
Кажется вначале просто гибкой,
Приглядишься – оказалась шаткой.
Миша вставлял: «Не «вот это точно», а «уж это точно», дорогой мой Гелий». Однако Гелий упорствовал: «Клячкин пел у меня дома, и я очень даже хорошо помню, как именно. Миша, прищурившись и словно между прочим спрашивал: «Сколько бутылок мог раздавить Клячкин?» «Обычно три», – отвечал Гелий. – «После трех бутылок ему уже нельзя верить, а тебе тем более!»
На одном застолье, где функцию вина выполнял чай, между членами Южнокавказской христианской федерации состоялся небольшой и легкий, можно сказать, развлекательный, спор по вопросу национальности Булата Окуджавы.
– Он грузин, сын Шалвы Окуджавы, – заявил я.
– Мать у него была армянкой, и он армянин, – настаивал Рафик.
