Пошел я к своему попавшему в беду украинскому брату. Объяснил ему ситуацию и попросил одну пачку махорки. Обрадовавшись, он тут же ее принес.
– Ты же знаешь, – сказал я, – будь у меня марка, я тебе ее подарил бы.
– Да, знаю, – ответил он. – Я тоже, будь она у меня и понадобись тебе, подарил бы, но теперь она настолько нужна мне, что на это дело одной пачки махорки не жалко. Хорошо, что владелец марки не потребовал две пачки или больше! Будучи тактичным человеком, он не стал спрашивать, кто был хозяином марки, хотя, конечно же, догадывался, у кого в лагере мог быть такой остродефицитный товар.
Из своего запаса я добавил одну пачку махорки и принес Рафику.
– Вот видишь, – сказал Рафик, – как легко клиент согласился на две пачки! Надо было три запросить!
Я не стал говорить, что одна пачка была моей, тем более что Рафик, разделив «доход» надвое, вернул мне мою махорку. Говоря по правде, я не потому добавил украинскому другу свою пачку, что я какой-то особенно добрый человек, нет, просто мне было неловко за одну несчастную марку просить две пачки махорки, а Рафик уже серьезно решил при будущем неотложном случае увеличить коэффициент эмердженси прайса до 15.
Рафик был человеком принципиальным и участвовал во всех акциях протеста, основной формой которых была забастовка. Мы начинали бастовать и не шли в цех, не работали. Некоторые заключенные этот процесс «подкрепляли» письмом на имя генерального прокурора СССР Рекункова. В письме было написано: главный прокурор СССР, в знак протеста против того и того, с такого-то по такое-то число объявляю забастовку, под чем подписывалось – заключенный такой-то. Письмо – в конверт, конверт – в почтовый ящик. Мы, грузины, не пропускали ни одного мероприятия, присоединялись ко всем протестам, но генерального прокурора СССР не признавали и писем ему не писали – все равно сведения прекрасно доходили куда следовало, кто участвовал в забастовке и кто – нет. Остальные писали эти письма и опускали их в почтовый ящик. Джони Лашкарашвили заладил: «Рафик – человек кавказский и писать писем генеральному прокурору не станет». И вот как-то раз, когда Рафик опускал в почтовый ящик письмо, адресованное Рекункову, Джони выхватил у него из рук письмо, вскрыл его и просиял: в конверте лежал чистый лист бумаги.
Рафик, «как то было нами сказано», многие годы был учеником Лотмана. Выяснилось, что встречались с этим поразительным ученым и я, и Манилович, и Вадим Янков. Как-то мы затеяли интеллектуально-артистическую игру, разделились на команды из двух человек. Один из членов команды должен был с помощью пантомимы передать другому какое-нибудь слово или фразу. В финале мы с Рафиком (тренеры Жора Хомизури и Генрих Алтунян) победили сильнейшую команду питерцев, в которую входили Поляков и Манилович, а тренерами у них были Донской и Толстых: Рафик сумел жестами дать мне понять, что питерцы имеют в виду библию политзаключенных – «Всеобщую декларацию прав человека». Побежденная команда преподнесла нам, победителям, чай, и именно тогда Рафик вспомнил, как в подобной игре Лотман объяснил своему партнеру сложнейший термин «режим Салазара» (во время аспирантства Рафика Антонио де Оливейра Салазар был еще диктатором Португалии). Юрий Лотман, оказывается, мимикой представил сначала классического диктатора, а затем прибег к помощи своей супруги, которую звали Зарой. Привел, оказывается, Лотман госпожу Зару, взял в руки виртуальный «нож» и принялся «срезать» невиртуальную часть тела Зары, затем руками задал вопрос: что, мол, мы сейчас делаем? (Срезаем сало Зары.)
