Ровесник Ромки, определила для себя, всматриваясь в худое лицо со впалыми щеками и большими миндалевидными глазами. Мальчик дрожал от холода.
Недолго думала Ефросинья, жалостливо женское сердце. Человек же, ещё день-два, и помрёт от холода и голода. Разве можно на улице ночевать в такую пору. А одежда-то у него летняя, видать, давно из дому утёк.
Подняла она мальчика, повела с собой в сторожку. Он не упирался, видно, сразу доверие почувствовал. Только скрипку к груди прижимал. Достала одежду мужнину, которая в сторожке оставалась, надела на мальчишку, потом кружку молока поставила да краюху хлеба положила, что из дома захватила. Набросился он на еду. Знала Ефросинья, что нельзя много есть с голодухи, да отобрать рука не поднялась. Потом выворачивало его так, что думала – помрёт. Но нет, лежал на лавке обессиленный, однако живой. Когда оклемался малость, спросила:
– Как звать-то тебя?
– Авраам, – откликнулся тихим голосом.
– Ого, какое имя тебе родители дали, великое имя. А где они теперь, родители?
– Нет их – убили всех, и братика маленького, и сестрёнку. Я один убежал. – Помолчал немного, как бы раздумывая, рассказывать ли всё этой незнакомой женщине. Но, видно, тепло от неё исходило и материнское что-то, ещё не забытое. Решился. – Мы на окраине Могилёва жили, в доме двухэтажном второй этаж занимали. Моя комната в самом дальнем углу, чтобы не мешать никому, я там гаммы разучивал. Выглянул в окно, а по улице полицаи прямо к дому нашему идут. Знал я, что немцы евреев убивают, через наш город много беженцев из Польши проходило. Пока раздумывал, полицаи уж вошли и на второй этаж по лестнице подниматься начали. Больше времени не оставалось, схватил скрипку и в чём был, прямо из окна выпрыгнул. Под окном клумба, цветы, земля мягкая. Упал, вскочил и в лес побежал, он неподалёку от нас. Так и спасся. Потом несколько дней своих высматривал, задами да огородами в город пробирался. Соседа встретил, он с папой дружил. Как меня увидел, испугался, вокруг стал оглядываться, руками замахал: «Беги, беги скорей отседова, убили всех твоих, всю семью»…
Авраам замолк, вздохнул и вытянулся на лавке. Худой, синюшный, с огромными печальными глазами, в которых уже не было слёз.
Ефросинья села рядом и гладила его по голове, по отросшим, всклокоченным, давно не мытым волосам:
– Лежи, родненький, досталось тебе. Я схожу, поесть принесу, а то здесь только молоко. Ты побудь пока в сторожке, тут тебя никто не найдёт. До морозов в ней тепло будет. Никуда не выходи, всё, что нужно тебе, приносить буду. А потом посмотрим.
