Он смотрел на бледное рассветное небо и плакал тающими на его щеках слезами снега.
Он придумал всех женщин, которых когда-то любил или думал, что любит.
Это открытие почему-то обрадовало, и он даже улыбнулся, размазывая по щекам холодную влагу.
Потом он подумал о Еве. Темное узкое оконце ее кельи было облеплено с углов мокрыми хлопьями. Он вдруг испытал к девушке жалость человека, сильного своей наивной неискушенностью в жизни. Он громко прошлепал босыми пятками по скользким от сырости плитам коридора, без стука распахнул дверь в ее комнату.
— Ева, я… — Он замер на пороге, поняв, что здесь пусто. — Алеко, — почти безнадежным голосом позвал он и опустился на табурет возле не успевшей остыть печки. Он сидел в сонном оцепенении, которое боялся с себя стряхнуть, — больше не хотелось испытывать душевных мук.
Наконец, когда улеглась метель и по стеклу блеснули красноватые застенчивые лучи низкого солнца, он приблизился к столу, на котором давно заприметил лист бумаги. Лист был прикреплен к столешнице большой лужицей застывшего воска от короткого кривобокого пенька свечи. Лист был пуст, если не считать большого вопросительного знака посередине.
Ян кинулся к себе, схватил Евину тетрадку и, вернувшись в ее келью, встал на колени перед теплой печью. Разорвав дневник на две части по корешку, он засунул обе сразу в топку.
Ему даже не пришлось воспользоваться спичками. Ветер, радостно взвыв в трубе, раздул теплящуюся в серебряно-сером пепле искру, которая, став пламенем, засуетилась вокруг неожиданной добычи.
Ян смотрел на огонь и думал о том, что он теперь совсем свободен. И что ценить эту свободу его научила Ева.
Да, наконец-то он свободен и крепок духом для того, чтобы думать о Маше.
Она одна, но у нее два обличья.
Он одинаково горячо любил оба.
Несмотря на свои шестнадцать, Ваня Павловский был рослым широкоплечим юношей с мягкими темно-русыми волосами, которые все время падали на лоб и которые он поправлял нетерпеливым жестом длиннопалой кисти, сводившим с ума его одноклассниц и прочих знакомых девушек. Два последних класса он закончил за год — в школе было неинтересно и нудно, нелюбимые — точные — науки давались слишком легко для того, чтобы их можно было полюбить, любимые он чувствовал глубоко и очень уж неординарно, а потому шлепанье по мелководью луж школьных учебников, написанных какими-то скопцами и старыми девами, представлялось утомительным и вредным для духовного здоровья занятием.
