Я протянула ему полстакана какой-то бурой дряни. Он дернул одним махом.
— Она заперлась в спальне. Я стучал, она не впустила. Я слышал, что там играет музыка — она поставила свой любимый диск: «Реквием» Верди с Ренатой Тибальди. Через неделю она должна была петь «Реквием» в Осло. Я решил отложить объяснение до утра. Выпил пол бутылки водки и…
— Ты страдал? — уточнила я.
— Мне было гадко. Словно я обманул родную мать. Даже, наверное, еще похуже.
А-2 жадно затянулся сигаретой.
— И ты дал себе слово или даже торжественную клятву никогда не изменять Старухе.
— Что-то вроде этого.
— Но, будучи реалистом до мозга костей, ты знал, что сие неосуществимо, а потому в дальнейшем научился умело заметать следы.
Он сверкнул колючим взглядом.
— Я заснул. В два с чем-то меня разбудила Даша, — рассказывал А-2, не глядя в мою сторону. — К счастью, она не поехала в тот вечер домой, потому что было очень скользко.
— Почему к счастью? Разве Старуха еще не составила завещание? — поинтересовалась я, не то почувствовав на самом деле, не то слишком умело сымитировав изумление.
— Черт, а ведь мысль о завещании мелькнула у меня в ту ночь, но где-то в подсознании. Я… Я гнал ее. Как же мерзко устроен человек. Ведь она мне так дорога.
— Но не дороже собственного «я», правда? Ладно, валяй дальше.
Я пригубила стакан с «табуретовкой» и засмотрелась на себя в зеркало напротив.
— Даша сказала, что в комнате Е.В. горит свет, что она стучалась в дверь, но ей никто не ответил.
— А эта Даша разве не знает про то, что вы иногда совершаете некое подобие полового акта?
— Черт, при чем тут это? Е.В. в одиннадцать уже обычно спит, если, разумеется, нет спектакля или концерта. У нее строгий режим.
— От этой твоей Даши пахнет парным молоком, и она напоминает только что вынутую из печи булку. Угадала? — сказала я и приняла свою любимую позу прозорливости: пятки возле ягодиц, носки в первой балетной позиции, подбородок на коленках. А-2 было видно в зеркало мое лоно, полураскрытое, обтянутое легкой паутинкой нейлона, и я, чувствуя, что он снова меня хочет, погладила лоно ладошкой. — Попробовал с ней?
— Нет. Ненавижу деревенских. Сам вырос в деревне.
— А как же мама с книгой в кресле? — вспомнила я. — Что-то этот образ не очень вписывается в интерьер русской избы.
— Я придумал и про отца, и про мать. Я вырос в колонии. Они у меня оба алкоголики. Когда мне было двенадцать, я пырнул перочинным ножиком материного любовника. Я никому об этом не рассказывал, даже ей. Хотя она способна понять все-все. Она… так сострадательна и…
