Рулевой шлюпки испугался первым. Бледный, он вышел на палубу и с трудом протиснулся меж пассажирами поближе к воздуху. Так стало очевидно, что курс потерян или что никто из них не знает, каким он должен быть.
Под утро Азиз, который, видимо, повредился в уме и убеждал, что нужно перестать есть и пить, коль они не представляют себе, как долго им еще придется странствовать, стал лупить рулевого и пытался выхватить у него руль. Он кричал и плакал, не таясь, как будто стыд уже перестал иметь для него какое-либо значение. Тот, кто был ближе, оттащил Азиза прочь. Все-таки этот рулевой мог хоть как-то рулить и сверяться с компасом, и никто другой не решался встать у штурвала, тем более что мотор хрипел, как эпилептик, как сын красильщика тканей, что каждый год приходил с родителями к чудесному источнику Лалла Рекия, излечивающему умалишенных. Несколько раз казалось, что сердце шлюпки, теперь их общее сердце, вот-вот заглохнет, но через какое-то время дыхание налаживалось, чтобы снова потом давиться синкопами, так что после первых часов дружно скрываемого ужаса все привыкли и даже начали почтительно посматривать на кабинку.
– Доберемся, братья, иншаллах! – воскликнул статный Карим слева.
– Иншаллах! – воодушевился Амастан.
Латиф, который, кажется, знал все на свете и напоминал ему одного марабута из деревни неподалеку от его родных мест, оторвал руки от лица и открыл ясные глаза. Ему нужно было оказаться в Лионе, где жила его уже месяц не отвечавшая на звонки разведенная дочь с маленькой внучкой, но до этого, если, конечно, получится, он мечтал хоть глазком увидеть один сицилийский городок, название которого Амастан не запомнил. Оттуда в тридцатых годах со своими бежавшими от бедности родителями отец лучшего друга Латифа приплыл на барке в Тунис. Тогда он еще не умел даже ходить.
– Так что мой друг оказался наполовину итальянцем, – гордо и в то же время смущенно рассказывал Латиф. – Отцу друга не разрешили жениться на избраннице, потому что, Бог их всех простит, она уже была замужем за тем человеком, который его вырастил и которого он всю жизнь считал своим отцом. Только после смерти этого неродного, как оказалось, отца друг узнал правду.
Конечно, Латиф ни за что бы не признался, что эта история произошла не с матерью его друга, а с его собственной. Четырнадцатилетнюю Фатиму выдали замуж за дальнего родственника, у которого в то время батрачил молодой сицилиец, и Латиф родился как раз тогда, когда его новоявленный отец садился на корабль, чтобы вернуться в Италию, которую он, как и многие пассажиры, в спешке бежавшие после отдачи колоний французами, в общем-то не знал.
