»
[69]. Ритм завораживал. Пересекая друг друга, два, три или даже больше различных ритма соединялись, разъединялись, спорили и все же продолжали идти рядом. Сестра плясала, пока не падала бездыханной. Когда она лежала с распущенными волосами, мечтательно глядя в одну точку, она была до того красива, что Кехинде хотелось ее искусать, вонзить ногти в место, где кожа была особенно нежной, сделать ей больно, чтобы она не застывала вот так, потому что красота мешала ему быть радостным. У красоты тоже был свой ритм, но он был непомерным, и Кехинде не мог вместить его в себя.
Однажды сестра взяла сковороду на манер гитары и научила его словам новой песни. Под нее можно было бесноваться, подпрыгивать, бегать по дому. На странице журнала сестра показала ему белого парня в майке, с дразнящим, осиным именем. И хотя в песне Казузы[70] почти не было никакой мелодии, она ужалила Кехинде. Он попробовал повторить ее для своей куклы-сестры, когда укладывал ее спать, но Тайво предпочитала быть убаюканной чем-нибудь более жалостливым и сладким. А может быть, она никак не хотела успокоиться, потому что у него не получалось вспомнить точно ни ритм, ни мотив песни. В досаде он ущипнул ее за руку. И все-таки, когда он улегся, какие-то отрывки раскачали его в сонном гамаке, а Казуза с той ночи стал его избранником.
На обед обычно была фейжоада – черные бобы, среди которых можно было отыскать кусочки мяса, а потом сестра могла опять оказаться в поисках своего отца, и тогда Кехинде убегал вверх по тропе на небольшое безымянное кладбище, где росли самые вкусные, похожие на попугаев фрукты кажу с выступающей, как крючковатый клюв, косточкой-каштаном и где душисто пахло гуавами. Он залезал на исполинское манговое дерево, высасывал сладкий сок из-под толстой шкуры и смотрел на летящих аистов. Где-то далеко у моря и рядом, над крышами их поселка, перегоняли друг друга летучие змеи. Старухи чистили и натирали у порога маньоку[71], чтобы сделать из нее поскорее муку и испечь лепешки. Они вечно терли эту маньоку и пели старинные песни с повторяющимися куплетами. Там всегда кто-нибудь умирал от болезни или голода, уезжал навсегда. Фавела забиралась все вверх и вверх. Дома и люди казались призраками, как те, которые появлялись в день мертвых и чьи имена нельзя было произносить.
Однажды взгляд Кехинде выхватил сверху платье матери и ее мягкую кошачью походку. На работу она надевала только белое, и хоть этот цвет, напоминая о торжественном одеянии
