Неожиданно засиявшая краска любящего дяди придавала Лавинии еще большую привлекательность и парадоксальность.
«Он у нас очень талантливый. Отец моей сестры, как и мой вообще-то, говорят, был чуть ли не музыкантом. Мы, правда, ни того ни другого отца не помним, но наша мать уверена, что Диего – в деда. Да и его собственный, кстати, тоже белый папаня неплохо играет на гитаре. В общем, дар у него – от всех вместе взятых отцов, о которых мы в принципе не имеем никакого представления».
Опутанная ее родословной, я вошла в зал под один из Бранденбургских концертов. Всю вводную часть мы пропустили, и было уже неудобно выспрашивать, кто же именно из музыкантов приходится ей племянником. Еще менее это оказалось возможным после окончания первого отделения: повернувшись к ней, я заметила, что она, к счастью, перестала подрыгивать в такт музыке всем телом, но что ее скулы и нос были влажными. Чтобы не всхлипывать, она набирала воздуха в рот и выдувала его через щелку губ, как будто задувала свечу, забывая даже присоединяться к нагретым кровными чувствами неканоническим хлопкам в напряженных местах между аллегро и адажио.
В отличие от других родителей, ринувшихся во время перерыва поздравлять и лобызать своих чад, мы так и остались сидеть. К Лавинии никто не подошел. «Ясен перец, – подумала я, – никакого племянника у нее нет, она, наверное, просто мифоманка».
Во второй части объявили две фуги Баха и под конец – Шестиголосный ричеркар Баха и Веберна, а я продолжала отыскивать в тромбонисте, трубаче, валторнисте, в скрипачах и даже на всякий случай во флейтистке и арфистке сходство с Лавинией. В паузах они иногда посылали в зал взгляды и улыбки. Однако никто ничего не посылал моей продолжающей неслышно рыдать девочке, так что мне даже стало за нее обидно. Как только зазвучали аплодисменты и юный дирижер, откинув длинную светлую шевелюру за плечи, поднял на ноги музыкантов, она, оставив рядом со мной куртку и сумку, прикрываясь шарфом, выскочила из зала. Через несколько минут, чуть повиливая бедрами, она прошествовала под продолжающиеся аплодисменты к своему месту и, будто в палию, завернулась в шарф, затягивая у горла толстый свитер. От припухлостей и красноты не осталось и следа. Женские хитрости, как всегда, помогали. К счастью, на бис играть не стали, а то ей пришлось бы снова припудривать нос и намазывать белила под глазами. На сцену вышел молодой преподаватель и напомнил, что этот концерт был сыгран в память о дне гибели Пьера Паоло Пазолини и что играли Баха, потому что он звучал в его фильмах. «Главные аплодисменты полагаются именно ему, прославившему эту улицу и ее мальчишек, внуки которых учатся в нашей школе!» – и все опять бурно захлопали. Вот, оказывается, о каком писателе говорила Лавиния. Снова все поклонились, музыканты застучали смычками дирижеру. Встав навытяжку, она с силой выбросила из себя «браво», и слившись в многоголосие, восторг раскрылся лепестками по направлению к сцене.
