Может быть, и мне стоило повести себя так, – сомневалась я, – ну хотя бы ради моего человечка. Ведь это абсурд, что искусство превращалось из дела художника, мецената и зрителя в эксклюзивное дело кураторов! Но старый критик ни о чем не просил, он просто автоматически посчитал меня трофейной наложницей, а у меня была своя октябрятская гордость (стоит, наконец, признаться, что в пионеры меня так никогда и не приняли, а в комсомол я отказалась вступать сама). Чуть позже поняв, как обстоят дела в этой местности, я навсегда уклонилась от поиска какой-либо карьеры. Теперь мне оставалось проявлять свой анархизм только в быту, и потому любой здешний мужчина, который неожиданно, безо всякого его к тому побуждения пытался просунуть мне свой язык в рот, становился для меня начальником, которого я могла лишь презирать, а его язык превращался для меня в язык власти.
Будучи простушкой, я разделяла варварское заблуждение, что профессиональные качества могут быть достаточным условием для надежды на лучшую участь, и печатала свою биографию, таскаясь по разным местам с листочками в руках. Порой я посылала ее по электронной почте, хотя в тот момент, когда я оказалась в сих благословенных местах, почти никто не знал, что это такое. Ни разу мне не позвонили и не ответили. Однажды, еще не выйдя за дверь, я увидела, как только что сладко беседовавшие со мной мужчина и женщина опустили мою страничку в мусорное ведро. Это тоже, как почти все здесь, было эротично, и я подумала, что они прекрасно чувствуют друг друга. Он его ей подвинул, а она его туда положила. Их лица без личин вежливости поразили меня своим выражением холодной усталости. Лишь позже я поняла, что резюме, которые мне помогал писать тот самый человечек, были полны грубых орфографических ошибок. Можно было себе только представить, как потешались все их читатели! К сожалению, правила приличия, принятые в этой стране, не позволяли им делать замечания и поправки. Однако после того, как несуразности были подчищены, ничего не изменилось. Впрочем, были и исключения. На мои объявления о преподавании русского языка быстро откликнулись. Только троим, правда, он был действительно нужен (одному – для работы, другому для общения с невестой, третьему для тайного прочтения имейлов юной жены), остальными же он был воспринят как эвфемизм.
Вместе со страной Яилати, которая бежала по Италии, словно высвободившийся из стекла ртутный шарик, я носилась из конца в конец города. Яилатцы, часть которых были нелегалами, боролись за выживание в криво отраженном мире. Постепенно, хотя для меня и неожиданно, из странницы я превратилась в одну из них и узнала, что наша основная цель – получение разрешения на жизнь. Однако, несмотря на множество работ и скупые ходатайства моих знакомых, у меня никак не выходило получить подтверждения о своем проживании в месте, где проездом я жила уже годами, каждый раз при оплате работы получая на двадцать процентов меньше, потому что они шли в госказну. Парадокс рос тут, как трава в треснувших фасадах. Ведь вроде бы меня здесь не существовало, но все равно почему-то приходилось платить. Мои подозрения в том, что я зомби, снова подтверждались.
