Для Флорина город Эр был мастерским анаморфозом. Правильное, пригодное для жизни изображение могло получиться только с помощью хитрых зеркал и найденного угла зрения, но этот угол ему никак не давался. Иногда у него проскальзывало подозрение, что изображение это настолько мощное, что он не способен различить его просто из самозащиты.
А в Катании тогда жилось как на вулкане. Прошел примерно месяц, как исчез Амастан, и вулкан ожил. Он полыхал, выблевывая горящую жидкость на несколько сотен метров вверх. Направление и сила ветра, время дня и мощь извержения окрашивали лаву в новые цвета, видоизменяли ее форму. Ночью она была глазом циклопа или красным фитилем свечи улегшегося спать великана, ранним утром – стадом золоторунных овец, охваченных пожаром. Или огнедышащим, по частям выбирающимся из пещеры драконом с сотнями шевелящихся змей вместо голов. А однажды сам Тифон, чудище с крыльями летучей мыши и лапами из двух сношающихся драконов, харкая окаменевшей кровью, вылез из чрева Тартара, чтобы вновь потрясти землю. В непогожие дни по утрам над городом стелилось белое курение травы забвения, вечерами полыхало багрово-черное знамя выступающего из-под недр земли таинственного войска.
Извержение на долгое время отвлекло его от ночных толчков и тумаков фантазии. Например, он перестал подсчитывать, на какой стадии находится разложение тела Амастана, который (и это был один из множества опутавших его парадоксов) с каждым днем казался ему все более близким. В некрофильском музейчике Винченцо Беллини с экспонатами в виде его волос, черным гробом и гипсовой маской висел также карандашный набросок выкопанного через сорок лет тела композитора. От его правой ноги осталась только кость, а на левой почему-то еще сохранялось разложившееся мясо. Однажды забредя туда от нечего делать, Флорин уже не мог перестать думать о тайной могиле Амастана, не гадать, не вырыл ли его какой-нибудь пес, не перепрятал ли мертвеца хозяин и больно ли ему еще в том неизвестном мире или уже совсем нет. Теперь же, благодаря поллюциям вулкана, его ночные бдения могли сойти за любопытство и восхищение, что осаждали вечерами фланеров на буржуазной виа Этнеа, заткнутой на конце огромной бурлящей горой. Правда, уже через несколько месяцев все привыкли к ее безумию, и жизнь слишком быстро потеряла вкус опасности.
Метро там было всего в одну линию. Поезд вылезал из-под земли на волю. Холмы, море, река. Иногда, особенно в какое-нибудь раннее безлюдное утро, ему казалось, что он уже когда-то бывал здесь. Как и тот его город детства, который иногда ему снился перед наступлением холодов, – это тоже был греческий город. Или, может быть, римский, византийский, мусульманский. Там тоже кожа и вещи пахли соленой водой, жизнь стремилась вовне, пульсировала сильно и ярко. Женские тела не прятались, и дети точно так же, как он когда-то на другом, темном, печальном изгибе того же моря, носились за мячом по площадям, скатывались с волн. У его моря тоже жили монстры, фавны, циклопы, кентавры и боги. А не так далеко от места, куда они приезжали почти каждое лето, на Змеином острове в дельте Дуная, был похоронен прекрасный убийца Ахилл.
