Снять квартиру такому бесксивному чучелу, как я, было нелегко. Здесь помощь святых на время ослабевала, и нужны были другие протекции и рекомендации. Например, необходимо было оказаться среди тех избранных, кто обладал правом на проживание, постоянным контрактом, непозорной суммой в банке и поручительством аборигена. Право на жизнь давали в обмен на постоянный договор или за десять лет легальной жизни, а для них требовалось как раз право на жизнь. Это была сказка про белого бычка, которую знал наизусть любой нечлен Евросоюза. Кстати, получить постоянный договор даже для самих аборигенов было равносильно выигрышу в лотерею. В общем, ничего, кроме поручительства, у меня не было, но одно оно не имело никакого веса, особенно юридического, вот почему моими хозяевами оказывались либо циники, знающие, что жильца без документов в любой момент можно передвинуть на улицу, либо симпатичные чудаки, забывающие о том, что они уже получили от меня в этом месяце за съем, или о том, что водопроводная труба протекает второй год. Но порой, приглядевшись, можно было заметить, как в цинике вырисовывался милый чудак, а в симпатичном чудаке проскальзывал циник.
Крепкотелый Флорин послушно, просто из вежливости давая мне фору, трусил рядом.
– А почему ты Цветок? – перебила я его очередной экскурс в историю, переведя дыхание, резко обернувшись и взглянув ему прямо в глаза. Опять саднуло несоответствие: глаза были северными, зябкими, даже безжалостными, а губы полными. Такими – ну только целоваться.
Было еще только пять вечера с копейками, а день находился при смерти. Над его холодеющим полутрупом нависла полная луна.
– Это в честь прадеда, – смутился Флорин почти по-девичьи и наконец замолчал. Так-то. Цветы не должны разговаривать. Мне нужно было сосредоточиться на встрече со своим будущим хозяином, и я припоминала вопросы, которые хотела ему задать.
У Дарио было две комнаты на засаженной исполинскими платанами улице Мерулана. Одну, пустую, со стоящей по центру древней кроватью, он сдавал, а во второй, завешенной его живописными портретами и фотографиями во всех возрастах, где все было так по-интеллигентски мило (если б не телевизор, к которому Дарио в тоске пристрастился), он жил сам. Со своими соотечественниками он уже давно перестал общаться «из-за горечи разочарования». Было у него, однако, множество приятелей, почему-то в основном филиппинцев, которые, правда, почти не понимали его, потому что Дарио выражался изысканно и к тому же с сильным неаполитанским акцентом. Но его приятелей это не огорчало. Кто-то из этих черноволосых юнцов покупал ему продукты, кто-то бессловесно мыл пол и наводил порядок, кто-то разделял его услады.
