Жизнь в России суровая, но политические убийства – это все-таки редкость и случай исключительный. Новость о смерти Соломона Борисовича за ночь дошла до Москвы и всех там взволновала. Уже с утра перед зданием МВД на Житной какие-то молодые активисты, сменяя друг друга, стояли с плакатами «Убит депутат Гринберг, я требую найти исполнителей и заказчиков». После обеда неожиданно высказался и президент, по телевизору показали, как он приехал на какую-то подмосковную ферму, сфотографировался с телятами, а потом фермер его спрашивает – слышали ведь про депутата? «Меня проинформировали, – ответил президент. – Дело я взял под личный контроль. Пока о версиях говорить рано, но единственное что могу сказать – кошельки так не подрезают».
Утренний рейс из Москвы летел полупустым, и в аэропорту у выхода на посадку столкнулись двое заочно знакомых мужчин.
– О, и вы летите? – спросил высокий седеющий брюнет лет сорока маленького пожилого толстячка; на самом деле они были ровесники, но брюнет, московский оппозиционный лидер, старался следить за своим здоровьем и по нескольку месяцев в году проводил, занимаясь серфингом, на каких-то океанских курортах, а старик – тот полгода как вышел из тюрьмы. Полковник-спецназовец, он отсидел три года по обвинению в покушении на известного чиновника-либерала, и присяжные оправдали его не столько за недоказанностью преступления, сколько потому, что сами, как и все в стране, ненавидели того чиновника и желали ему всяческих неприятностей. Брюнета полковник тоже узнал – когда-то он был соратником того либерала по правительству, но в новые времена найти себя в системе не смог, стал, как это теперь называлось, несистемным оппозиционером и несколько раз даже отбыл по пятнадцать суток по новому митинговому законодательству, чем ужасно гордился, и полковнику руку протянул именно как «тоже сидельцу» – искренне, как будто знакомы сто лет.
– Это не я тоже, а вы тоже, – ответил полковник вместо приветствия, пряча руку за спину. – К Гринбергу своему едете?
– Да, конечно, – брюнет, кажется, не заметил, что ему только что демонстративно не подали руки; он вообще никогда не замечал никаких проявлений чьей угодно нелюбви, даже если его называли в лицо самыми ужасными словами – будучи уверенным, что не любить его невозможно, он спокойно сносил любую критику, просто не понимая, как его можно критиковать всерьез. Поэтому и с полковником он разговаривал как со старым другом, и полковник, слушая, злился на себя – понимал, что перед ним враг, но при этом ведь симпатичный и доброжелательный, одно удовольствие с ним разговаривать.
