Летчики бубнят, заглядывают друг другу в листки. Чугунов не станет вмешиваться. Хорошо, если в эскадрилье найдутся один-два человека, которые сообразят что-то тут, товарищи, не хватает, чтобы теоретическими бомбами поразить теоретический мост. Отошел к окну посмотреть, как разогревается июльский день. Пожалуй, каждый день вспоминает брата, который всю жизнь реальные цели хочет поразить теоретическими бомбами. В последнюю встречу спорили, как всегда, безжалостно. «Тебе доложить, что дала тебе теория?.. Чахотку и нищету. А за разговоры на слишком умные темы упекут за проволоку. И народ скажет: „А где их, юродивых, еще держать!“» Петр отвечал: «Пойми, голова садовая, без теории ты всю жизнь будешь барахтаться на мелководье случайных фактов». — «Я не случайный факт. Я учусь летать и учу летать. ЛЕТАТЬ! — это мелководье?! Ты на себя посмотри, на что ты изошел? На проекты, которые ни одной мыши не нужны».
Павел Чугунов любил брата и признавал, что Петруха — книгочей, философ, спорщик — в чем-то мозговитее и — что сразу не увидишь — смелее его, человека военного. Но готов был признать лишь после того, как их вновь разделяли сотни километров и затихала сострадательная злость, с которой смотрел на бледное, с широко расставленными глазами лицо старшого, лицо фанатика и дилетанта, воюющего со всеми на свете, — с райкомами и деревенским попом. Не будь революции — быть ему монахом-начетчиком или сектантом. А сейчас не расстается с Марксом и Дарвином — только их книги признает твердо и, куда бы ни ехал, всегда берет с собой. Запихивает в чемоданишко еще тощий свитер, потому что, бывает, мерзнет и в летний день, бутылку водки и шпик — это тоже для согрева, но уже душевного.
Спроси его, зачем он время и здоровье на чтение гробит — редкий день в постели спит, — «В интересах истины, Павлуха, — вот что ответит. — Нельзя, брат, к истине стремиться и не стремиться, нельзя жить так, будто истина есть и будто нет ее». — «Ну, а баба, — как-то спросил его, — истина или нет?» — «Баба — не истина, истина либо есть в бабе, либо — нет. В ее сознании, в ее голове». — «Ну а я-то стремлюсь не к голове, не к сознанию — на хрен оно мне!» — «Правильно, — сказал Петр, — истина тебе и задаром не нужна. А сознание таких людей, как у тебя, называется „вульгарным“. Сказать, кто ты? — вульгаризатор!» — «Ты меня не пугай. Ты думаешь, скажешь вуль-га-ри-за-тор, — я пойду и утоплюсь!» — «Неужто к Маришке отправишься!» — с изумлением спросил Петр, ибо не понимал, как можно говорить просто так, для спора-задора. А раз, соответственно, выразился о бабе — значит, прямо сейчас отправится Павел к Маришке, бабе лживой, скандальной и доступной, известной скоростью во всех этих делах. А как же еще, если у человека убеждение такое! «Погоди, еще чай попью и подумаю, где у нее истина находится, в голове или в другом каком месте». Только тогда Петр о шутовстве Павла догадался и смеялись до устали, ибо иногда понимали друг друга поверх петушиных споров и гордились друг другом перед чужими.
