— Нет, правда…
И я ушел. Как раз в то время я упивался «Песнью Большой дороги» Уитмена.
Едва ты придешь в город, куда направлялся,
едва расположишься в нем отдохнуть,
как властный зов тебя потянет вперед.
Тебя проводят злобные улыбки, насмешки тех, кто остается позади.
На все изъявления любви ты ответишь лишь горячим поцелуем прощанья,
ты не дашь удержать себя тем, кто простирает вослед тебе руки…
Злобных улыбок и насмешек тех, кто остается позади, я не понимал, пропускал без внимания, но вот горячий поцелуй прощанья в ответ на изъявления любви — это было хорошо, это мне нравилось. А главное, ясно было сказано: не дашь удержать, ты не дашь удержать себя…
О, большая дорога! Я люблю тебя.
Ты выражаешь меня лучше, чем я сам могу себя выразить, —
бормотал я, вглядываясь в узкий, плохо различимый в сумерках санный след.
Был февраль. Морозы стояли сорокаградусные. Холода я не ощущал, идти было даже жарко, только ноги мои в тяжелых валенках начали гудеть. Я решил отдохнуть. Недалеко от Тонкого мыса (где сейчас город Усть-Илимск) был неглубокий овражек. Я лег на его склоне так, чтобы ноги оказались выше головы. Я вспомнил рассказы о том, как замерзают люди в пути. Смертельно уставшие, они вот так же ложатся или садятся отдохнуть и засыпают… Но мне-то это не грозило. Я не устал. Через несколько минут отольет кровь, и пойду. Я даже попробовал представить, что я смертельно устал и замерзаю. Я закрыл глаза, расслабился… Над моим холодеющим лицом нависал голый черный куст. «Ну ладно, вставай», — сказал я себе. И не встал… «Ну полежи еще, считаю до десяти. Один, два, три… Все, поднимайся!» И — не встал. «Да ты что, смеешься?! А ну вставай!» — крикнул я и вскочил…
Allons! Нас влечет вдаль, все сильнее,
мы уплывем в неспокойные, незнаемые моря,
туда, где свирепствует ветер, бьют волны, где
наш клиппер помчится вперед на всех парусах…
В тот вечер был необыкновенный закат, а сразу вслед за ним — я даже принял его сначала за последний отблеск заката — северное сияние, и я к нему еще вернусь… Я только хочу сказать, что в разных местах в разное время по-разному ходилось. После Сибири, например, в университете, в нашей славной полутемной читальне на Моховой, я вдруг вскакивал, не дочитав фразы: невозможно было долее сидеть среди этого обилия поглощаемых книг, мыслей, чужих, своих — казалось уж, что они испаряются, мысли, насыщают самый воздух читальни, поднимаются к ее высокому, в аллегорических фигурах потолку. Я выбегал на улицу и давал порядочный круг, обычно по Горького до площади Маяковского, отсюда по Садовой и до Восстания, потом по Герцена… Успокоения бег этот все равно не приносил, я возвращался в читальню, сдавал книги и ехал домой — с пустой совершенно, гудящей головой и каким-то тяжелым, неопределимым чувством…
