— Кстати, Нонине в итоге свергли вы. А не «крысы».
— О да, — рассмеялся Феликс. — А уж госпожа Мондалева — целиком на моей совести.
Он обошёл диван, упал на него навзничь позади Китти.
— Меня повесить надо.
— По таким меркам нас всех надо повесить, — Китти не глядя потрепала его по волосам. — И не единожды.
Тикали минуты. Где-то за окном фонари приглушались в мягкой тени, и глухо рокотали на трассе машины. Зеленоватый отсвет города лился на потолок.
— Что будем делать? — спросил Феликс.
— Есть варианты?
— Всё обнародовать.
— Расклеить по стенам.
— Захватить телестанцию.
— Лучше сразу Ринордийск.
— Набрать кандидатов и перевыбрать правительство.
— Ты бы пошёл? — неожиданно поинтересовалась Китти.
— Нет, — Феликс покачал головой. — Нет, не смогу. Не хочу.
— Вот и я нет.
— А что? У тебя бы неплохо вышло.
— Нет, — всерьёз сказала она. — Сразу нет.
Феликс помолчал.
— Что теперь с работой будешь делать?
— Не думала пока. Поищу что-нибудь другое.
— Может, к нам?
— Посмотрим. Пока отдохну просто.
— То есть, получается, — Феликс встал с дивана, — с одной стороны у нас бывшие соучастники Нонине на высших постах, с другой — Лаванда, для которой нас всех и наших проблем просто не существует.
— Вот поэтому я и не говорила про компромат, — тихо сказала Китти.
(«На самом деле, мы ничего не можем. С нами кончено», — немым послесловием отозвался жёлтый комнатный воздух).
Где-то в отдалении прогудела большая машина, и вновь тишина. Лишь назойливо свистел ветер.
Феликс остановился у стола: он разглядывал конверт и фотографию. Китти смотрела в сторону, делая вид, что не замечает.
Феликс поднял фото:
— Анонимка?
Китти неохотно кивнула.
— И чего ты молчала?
— А смысл?
— Смысл… — он отложил фотографию, снова присел рядом на диван. — Ты понимаешь, что они могут перейти и к действиям? Это быстро.
— И что? — Китти пожала плечами. — Маму я уже переправила заграницу. Хотят мстить за что-то мне лично — пожалуйста.
Ринордийск замело снегом.
Белые дорожки протянулись по Турхмановскому парку: затихшему и безлюдному в это время года. Феликс прошёл по ним к пустым траншеям, что летом были фонтанами. Здесь, у припорошённого бортика он нередко ожидал кого-нибудь в прошлые годы, чтоб встретиться без свидетелей: зимой это место не привлекало ничьего внимания. Статуя девы и мантикоры стояла, подёрнутая дымкой изморози, как в тяжёлом дремотном забытьи.
Он задержался ненадолго, прошёл дальше — к высоким решётчатым воротам, к выходу из парка. Чёрные прутья мёрзло скрипнули, неохотно выпустили наружу — к сугробам и белым, как сугробы, домам. Позади же, на дорожках уже заметало его следы.
