— Я просто не вижу, что бы от этого поменялось, — сказала Китти.
Феликс вздохнул, прислонился спиной к подоконнику:
— Опять дважды два пять.
— Может, и пять.
— Удивительный ты человек, — с беззлобной насмешкой он искоса поглядывал на Китти. — Хранить у себя такой компромат и не думать что-то с ним делать… Шпионить на оппозицию и ни на секунду не верить, что что-то изменится… Да ладно, пять лет вести «Прямую линию», зная, какой всё это бред! Так, подожди… — он будто вспомнил о чём-то и резко оттолкнулся от подоконника. — У тебя же по четвергам дневные эфиры. Почему ты не там?
— Меня уволили.
— В смысле «уволили»?
— Указ сверху, — пояснила Китти. — Лично от госпожи Мондалевой.
— Так, — он вновь прошёлся по комнате, засунув руки в карманы, вытащил зажигалку, покрутил её в пальцах. — Понятно. Мне всё же надо к ней заявиться.
— Феликс… — недовольно отмахнулась Китти.
— Что «Феликс»? Так и надо, чтоб она творила, что хотела?
— Я в любом случае собиралась поискать что-нибудь другое. Так что это всё равно.
— Мне не всё равно, — отрезал он. — Завтра я у неё буду. Отвечаю.
«Грифель взял древний и мудрый старик, в чьих словах отражалась жизнь, как в самом ясном, не тронутом пылью зеркале. Он многое видел, многое слышал и мог всё просчитать наперёд. Когда он говорил, он знал, что говорить».
Зазвеневший телефон оторвал Лаванду от захвативших её строчек. Она недовольно поморщилась, но всё же сняла трубку.
— Госпожа Мондалева, — отчего-то смущаясь, проговорила телефонистка. — Тут внизу… ваш кузен… Господин Шержведичев.
— Феликс? — удивилась Лаванда. — А что ему нужно?
— Он хочет о чём-то вас уведомить… Мы сказали, что вы сейчас никого не принимаете, но он утверждает, что не уйдёт отсюда, пока ему не дадут поговорить с вами.
— Да?
Телефонистка как будто спохватилась:
— Но вы, конечно, не обязаны его принимать. Если следует, то охрана…
Лаванда пожала плечами:
— Ну пусть зайдёт. Раз уж он здесь.
— Ну, здравствуй, братишка.
Она сидела здесь, как порождение холодного и совершенного света: такой, наверно, излучают горные вершины. В пальцах, как влитая, лежала половинка мела; запястье опушилось птичьим браслетом: теперь в нём были и вороньи, совиные перья и перья каких-то вовсе неизвестных птиц.
Всё начало было плыть по течению какого-то горного ручья — такого же льдисто-голубого, как глаза напротив. Феликс тряхнул головой, быстро отогнав наваждение. Он прошёл несколько требуемых шагов и, опершись руками о её стол, выпалил:
