– Он умер, – говорила женщина снова и снова, а потом добавила: – Нужно увезти ее отсюда.
Матильда оглянулась, но не увидела ни глаз, в которые могла бы посмотреть, ни рук, которые бы ее обняли. Она только слышала голоса.
– Но ты не можешь этого сделать, – сказал кто-то другой. – Как ты будешь жить без нее?
Помолчав, женщина ответила, и теперь в ее голосе не было печали и безнадежности – в нем слышался только холод.
– У меня нет выбора. Здесь ей грозит опасность… от нее.
Теперь Матильда ощущала прикосновения рук, которые сначала несмело гладили ее по голове, а потом обхватили и подняли вверх. Они были такие же холодные, как и голос, совсем не похожие на руки светловолосого мужчины, рядом с которым она чувствовала себя так спокойно. Руки дрожали.
– Нет, – хотела возразить Матильда. – Нет! Не увози меня. Я хочу остаться.
Однако она не могла вымолвить ни слова и к тому же была слишком маленькой. Все, что она могла, – это пронзительно кричать от страха. Матильда кричала, и цветочный луг, море, женщины, пещера удалялись, но руки не отпускали ее.
Когда девушка открыла глаза, ее держали уже не холодные и дрожащие, а сильные и теплые руки – руки Арвида. Он низко наклонился над ней:
– Матильда! Матильда, что с тобой?
Она перестала кричать, но на глазах у нее выступили слезы.
Матильда плакала. Арвид еще никогда не видел, чтобы человек так плакал. Ее слезы текли бурной рекой, уносящей силу, с которой она убегала от преследователей. Девушка не просто дрожала, она билась в судорогах, словно ее терзала боль. Ее зубы не просто стучали от холода, это было похоже на скрежет зубов рыдающих грешников, узнавших, что их ждут вечные муки. Что ж, наверное, она тоже обречена. И ее ад в том, что она не знает, где родилась. По крайней мере, именно эти слова Матильда, запинаясь, повторяла снова и снова.
– Кто я, кто же я такая? Цветочный луг… вдруг стал таким серым. Там я была в безопасности… Только там. Мужчина со светлыми волосами… Я не знаю, кто он. Но мне известно, что он умер и после этого увяли цветы…
Арвид не до конца понимал, о чем она говорит, но знал, какой мучительной может быть мысль о собственном происхождении, даже если сам он страдал не от неизвестности, а напротив, оттого, что был слишком хорошо осведомлен. Что хуже? Блуждать в потемках, как она? Или ослепнуть от слишком яркого света?
В любом случае Арвид сочувствовал ее горю, и эти слезы их сблизили, чего никогда не сделала бы улыбка. Ласковая улыбка не смогла бы разрушить стену, которая разделила двух людей, посвятивших жизнь Богу. Арвиду казалось, будто он ощущает соленый вкус ее слез, а то, что выплескивалось с этими слезами наружу, он чувствовал с такой же силой, как и Матильда, – не только неприятие собственного происхождения, но и желание жить, страх смерти и подозрение, что смерть была не кротким темным ангелом, каким она представлялась ему в монастыре, а жестоким убийцей, который бросается с ножом на невинных девушек. От этой смерти могли спасти не молитва и усмирение плоти, а тепло, которое наполняло Арвида, когда он смотрел на Матильду.
