Было парно и душно. Густая темнота давила, как жерновом. Неожиданно заплакал детский голосок: «К-ха, к-ха, аааа…» – Ратибор звал мать. Другой ребенок невнятно забулькал, и старушечий голос прошептал нараспев:
Гулюшки-гулю, баюшки-баю,
спи, усни, хазар придет,
твою голову сорвет,
т-шшш, т-шш, т-шш…
Млава поползла на голос, наткнулась на чье-то тело. Старуха Арсинья громко спросила:
– Ты, живой, кто?
Млава ответила шепотом:
– Тише молви, матушка, тише.
Арсинья возразила:
– Коли ты ход прочно забила, им не услышать. Плохо заделала, и без голоса найдут нас.
– Не знаю, матушка, – уже громче сказала молодая женщина и добавила: – Павно здесь тоже, живой.
Павно был сыном Арсиньи, но старуха не откликнулась, будто ей сказали о чужом.
– А где Ратибор мой? – спросила Млава.
– Руку дай…
Пальцы Арсиньи были холодны, как земля. Млава нашла губами лобик сына, влажный и теплый. Ребенок опять заснул. Млава слышала, как темнота дышала многими дыханиями. Придерживая малого Ратибора, другой рукой Млава нашла тельце еще одного ребенка, другое, третье, еще и еще. Малые дети, слабое семя погибшего рода, спали, перепутавшись, как колосья. Душа Анеи, наверное, видела их. Ведь это Анея сварила для малых сонный напиток из маковых головок. Таким отваром ведунья лечила от иных болезней. Человек забывался, исцеляясь во сне. Самым малым, грудным, дали выпить чуть-чуть. Ратибор опять проснулся, нашел материнскую грудь.
– Севинья где? – спросила темнота голосом Арсиньи.
– Матушка, не знаю, там она где-то осталась… – ответила Млава. Вспомнился запах горящих волос и затылок Севиньи с разрубленной шеей. Севинья была снохой Арсиньи, женой Павно.
– Полонили Севинью? – настаивала старуха. Видно, и в этой семье было больше близости между снохой и свекровью, чем между матерью и сыном.
– Нет, не взяли Севинью, она спряталась, верно, – уклонилась Млава.
Причмокнув, Ратибор отвалился. Тайник молчал, Арсинья и не вздохнула. Переждав что-то, она позвала:
– Млава, слышь?
– Слышу.
– Дончика возьми, покорми. Сюда. Руку дай. Эх ты, неловкая!..
Грудной Дончик был сыном Павно и Севиньи. Маленький сонно пососал, причмокнул, отвалился от груди.
– Павно целый? – только сейчас спросила мать про сына.
– Будто бы целый он…
– Заснул, стало быть, – заключила Арсинья.
И на Млаву навалилась удушающая сознание дрема. С ребенком у груди она уходила далеко-далеко. Не чужой Дончик, он родной, своей крови. Для детей, для рода Анея отослала Млаву жить, а сама осталась хазарам.
