– Что это такое? – спросил меня Лоскутов.
– Загортанный абсцесс.
– А лечение?
– Выпустить гной, следя, чтобы больной не захлебнулся жидкостью.
– Положите инструменты кипятить.
Я положил в стерилизатор инструменты, вскипятил, вызвал Лоскутова:
– Готово.
– Ведите больного.
Больной сел на табуретку, с открытым ртом. Лампочка освещала ему гортань.
– Мойте руки, Федор Ефимович.
– Нет, это вы мойте, – сказал Лоскутов. – Вы и будете делать эту операцию.
Холодный пот пробежал у меня по спине. Но я знал, хорошо знал, что, пока своими руками не сделаешь чего-либо, ты не можешь сказать, что умеешь это делать. Нетрудное вдруг оказывается непосильным, сложное – невероятно простым.
Я вымыл руки и решительно подошел к больному. Широко раскрытые глаза больного укоризненно и испуганно глядели на меня.
Я примерился, проткнул созревший абсцесс тупым концом ножа.
– Голову! Голову! – закричал Федор Ефимович.
Я успел нагнуть голову больного вперед, и он выхаркнул гной прямо на полы моего халата.
– Ну, вот и все. А халат смените.
На следующий день Лоскутов откомандировал меня в «полустационар» больницы, где жили инвалиды, поручив мне перемерить у всех артериальное давление. Захватив аппарат Рива-Роччи, я перемерил у всех шестидесяти и записал на бумагу. Это были гипертоники. Я измерял давление там целую неделю, по десять раз у каждого, и только потом Лоскутов показал мне карточки этих больных.
Я радовался, что произвожу эти измерения в одиночестве. Много лет позже я сообразил, что это было рассчитанным приемом – дать мне освоиться спокойно; иначе надо было вести себя в первом случае, где требовалась срочность решения, смелая рука.
Всякий день открывалось что-то новое и в то же время явно знакомое – из лекционного материала.
Симулянтов и аггравантов Федор Ефимович не разоблачал.
– Им только кажется, – говорил грустно Лоскутов, – что они агграванты и симулянты. Они больны гораздо серьезней, чем думают сами. Симуляция и аггравация на фоне алиментарной дистрофии и духовного маразма лагерной жизни – явление неописанное, неописанное…
Александр Александрович Малинский, читавший курс внутренних болезней, был вымытый, раскормленный сангвиник, чисто выбритый, седой, начинающий полнеть весельчак. Губы у него были темно-розовые, сердечком. Да аристократические родинки на длинных ножках дрожали на его багровой спине таким он представал иногда курсантам в больничной бане, в парильне. Спал он – единственный из колымских врачей, да, мне кажется, единственный из всех колымчан – в сшитой на заказ мужской длинной рубахе до щиколоток. Это было обнаружено во время пожара в его отделении. Пожар удалось сразу потушить, и о нем быстро забыли, но о нижней ночной рубахе доктора Малинского больница толковала много месяцев.
