Было еще рано, свежо. Трава, листва деревьев были покрыты росой, всюду тень; тянуло холодком и влагой. Благоухали резеда и гвоздика. Солнце бросало сквозь листву ореховых деревьев, выстроившихся по обе стороны дороги, золотые снопы света. В воздухе стремительно носились ласточки, как бы прочерчивая линию своего полета, а жаворонки, трепетно застыв в сверкающей высоте, словно буравили небо своими острыми, как сверла, клювами. Белые, умытые облака-ягнята с редкой кудрявой шерстью, задержавшись на небесной равнине, пили из безбрежного лазурного моря, дожидаясь, пока пастух-ветер погонит их дальше.
Молодые люди были настроены радостно — как и все в это прекрасное летнее утро. Жеребец бежал крупной рысью, высоко выбрасывая передние ноги и гордо подняв голову; иногда он опускал ее и снова вскидывал, словно и ему было весело и хотелось танцевать. Ландик подбадривал его:
— Так, так, жеребчик мой, славно! Мир прекрасен и без философии.
— А плох и с философией, — добавила Желка.
— Сегодня все замечательно.
Они поменялись местами. Теперь правила девушка. Потом вожжи опять взял Ландик. После часовой езды галопом и рысью Ландик пустил коня шагом и спросил:
— Может, вернемся?
— Раз уж мы попали в эти края, давай осмотрим усадьбу «светлейшего» пана Дубца, она тут неподалеку.
— Кто этот Дубец?
— Тетушка тебе лучше расскажет. Она в насмешку окрестила его «где-мог-крад», у которого на языке одни пышные демократические фразы, а руки так и шарят по чужим карманам — где бы что стянуть. Я, признаться, не очень разбираюсь в этом. Какие-то кооперативы, синдикаты, зерновые тресты… Они покупают по дешевке, а потом вздувают цены и продают втридорога.
— Тетушка иногда преувеличивает.
— Еще как!
— Вообще у нее устарелые взгляды.
— Да… Но Дубец, говорят, воплощение безнравственности…
— Меня не удивляет, если бедняки завидуют богатым, но когда состоятельные люди… Пока у человека ничего нет, он всем симпатичен, ему не завидуют, но стоит только ему обзавестись собственностью, все сразу начинают перемывать ему косточки. А если богатый человек разорился, — о, сколько злорадства вызывает это!
— Подожди, я не о том. Я о его любовных похождениях. Когда Дубец женился, он был доктором прав, как ты. Говорят, он был веселый, милый, улыбающийся, он сиял как солнышко и способен был разогреть кого угодно, кроме своей жены. Она же была холодна, как мороз на стекле, — но только по отношению к мужу. Под любым другим лучом стекло согревалось и оттаивало. А стоило солнцу скрыться, она забывала обо всем и в ожидании нового тепла и света вновь замерзала, превращаясь в прекрасный ледяной цветок. Она пробуждалась только с появлением нового рыцаря. Собственный муж для нее оставался солнцем во время затмения, а она для него — окном, запорошенным снегом. У него для каждого, — в особенности для каждой, — находилась солнечная улыбка, для всех, но не для жены. Они встречались как две холодные бури, от этого каждый раз рождалась снежная метель. Мороз пробирал обоих до костей. И сквозь взвихренный снег они ничего не видели. Враги, они ненавидели и изводили друг друга холодом. Она ушла от него с маленькой дочкой, грудным ребенком, поступила в услужение и вскоре умерла. Что стало с ребенком — бог знает. Дубец его разыскивать не стал.
