Картины прошлого наполняли горечью его мысли о мире, о себе. Мучительно было думать, что он никогда и ничем не отблагодарил мать. Как будто дети могут вознаградить мать за все, что она для них сделала.
Бедная мама, думал Ландик. Ей-то кажется, что она вырастила бог знает какую персону. А я ведь бедняк, раб, чиновник на девяносто восьмом месте. После сегодняшнего взрыва меня обскачет любой идиот, к которому благожелательно отнесется начальник… Мы, мелкие чиновники, — всего лишь акробаты, исполняющие свои упражнения на лестнице. Казалось бы, поднимаешься вверх, чем выше, тем лучше. В публике — мать. Она ждет от сына блестящего «полета» на самом верху лестницы, дрожит и молится, чтобы ему удалось взобраться повыше. Но ни ему, ни ей не дожить до «полета». А что, если соскочить с лестницы и отбросить ее в сторону? Все равно до самой смерти не заберешься наверх… Что, если плюнуть на эту службу! Правда, два года пропадут, но зато он станет свободным гражданином, у него будет другое занятие, например, адвокатом может стать. Вот было бы чудесно! Бросить все… Опять донкихотский жест! Начальник лопнул бы от злости… Но что скажет мать?..
Бедная мама… Да и Гане нельзя больше морочить голову. Так или иначе, а вопрос с ней надо решать. Бедная Гана!
Ландик посмотрел на коробку, перевязанную красной ленточкой с надписью: «Йозеф Зелень, производство обуви в Старом Месте». В коробке — красные босоножки для Ганы.
«Их я, пожалуй, все-таки отдам ей, — решил он, вздохнув. — Бедняжка Гана… Интересно, сделал Толкош предложение или нет?.. Перепелочка и буйвол. Бедняжка, бедняжка, — качал головой Ландик. — Но и я бедняк… Что ж, займем позицию выжидания, как такси на стоянке».
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Семейный совет
Старая пани Ландикова прослышала обо всем, что творится с ее младшим сыночком, Яником. Так уж водится: в жизни всегда найдутся громкоговорители, которые даром сообщат обо всем и даже о том, о чем не следует. Каких только помех не бывает, когда слушаешь такое радио! Они гораздо значительнее, чем у обычного приемника в грозу.
Тихий, едва слышный голос Ганы вдруг стал визгливым, требовательным, сварливым. Неопределенный, неуверенный тон Ландика теперь звучал нетерпеливо, — он женится на Гане, «et si illabatur orbis», — сказал бы Сакулик цитатой из Горация, заимствованной из справочника Тврдого, то есть «пусть хоть свет перевернется», как написано у Кузмани{44}. Казалось, вот-вот потечет кровь избитого мясника Толкоша. Начальник Бригантик рычит, как голодный лев из зверинца Клудского. Воздух сотрясается от сообщения о дисциплинарном взыскании, которое грозит Ландику увольнением. Общество Старого Места, восставшее против «большевика», опозорившего своим поступком государственное учреждение, волнуется, словно разбушевавшееся море.
