А коварный мозг опять противоречил: «Но какая прекрасная черта: она не утаила письма и не собирается следовать советам Толкоша. Она сообщает о том, какие в Старом Месте есть подлецы и ненавистники. Открытая, честная девушка. Лучше все же иметь сильный характер и жалкий почерк, чем жалкую душу и прекрасный почерк. Она не разбирается в литературе, живописи, скульптуре, политике, социальных и экономических проблемах?.. А кто из них разбирается в этом? Незнание можно прикрыть красивой меховой шубой. А культурные привески всегда можно купить, как перстень. Манеры? Грация? Такт? Да если бы она и не обладала ими, есть масса всевозможных курсов, школ — школы танцев, ритмики, хороших манер, домоводства… Покорителям мира приходилось учиться королевским манерам, жестам… Была бы природная быстрота и гибкость ума. Впрочем, этими качествами обладает почти каждая женщина, а у Ганы они наверняка в избытке. Почерк? За полгода он исправится и будет плавным, как ручеек. Хотя почерк — вряд ли… — усомнился Ландик. — На это нужно время. Орфография к тому же… Ну да ведь многие женщины не в состоянии даже прочесть письма, а в орфографии я и сам не силен».
Самые противоречивые чувства боролись в душе Ландика. Его любовь спотыкалась о страшные Ганины «a» и «o», толстопузые, как головастики, об «l», напоминавшие спинку стула с двумя ножками, о воронкообразные «v» и «m», похожие на маленькие грабли. Он огорчался всякий раз, когда заглядывал в письмо, придумывая все новые и новые оправдания этому пробелу в ее культурности.
В конце концов Ландик все же решил, что если Толкош сделает Гане предложение и получит согласие, то он мешать ему не станет. А если она откажет Толкошу — тогда не зевать! Уж раз девушка начала писать ему письма, значит, она заодно с ним, а не с Толкошем. Тогда дело может принять серьезный оборот. А пока надо ждать. Дальше видно будет.
А все из-за каких-то маленьких «a», «o», «l», «v», «m».
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В управлении
Доктор Ландик пришел на службу в восемь. В былые дни, когда он провожал Гану от лавки Толкоша до дома, он обычно запаздывал; ему случалось садиться за свой стол и в девять.
После стычки с Толкошем, этим ревнивым, коварным, подлым, спесивым и к тому же глупым животным — так мысленно характеризовал мясника Ландик, — он решил, что перестанет провожать Гану. Нечего соперничать с дураком, надо оставить ему Гану. С тех пор Ландик не ходил провожать девушку. Времени у него стало больше, но на душе было как-то тоскливо. Все-таки Гана куда милее его «тюремной камеры» с желтоватыми, давно не крашенными голыми стенами, на которых нет ничего, кроме дешевой фотографии главы государства в тонкой позолоченной рамке и круглых кухонных часов. Ландик часто закрывал глаза, чтоб только не видеть темного навощенного паркета, маленького, выцветшего, вытертого коврика с обтрепанными краями и всю убогую обстановку — низкую желтую этажерку, заставленную толстыми сводами законов, у стены скамью для посетителей, грубую простую вешалку, три гнутых стула и маленький письменный стол, а на нем — стеклянную чернильницу, пресс-папье с торчащими из стаканчика ручками и перекидной календарь.
