Казак был знакомый.
Мы победили. Вернулись в село и освободили пленных красногвардейцев. Они, как быки с подлежанными боками, вышли из конюшни и подхватили меня на — ура.
— Урра-а… да здравствует маленький большевик!
Но меня не радовало. Не было со мной Мухтарки. Народу много, и все рады, а мне двор казался пустым, — не было Мухтарки. На двор стал сходиться народ: мужики, бабы. Кто радовался, а кто плакал. И мне захотелось плакать. И слезы, уж было, завертелись на глазах.
Тут подходит мой тятька, со свертком под мышкой. На нем — старая армейская форма. Увидев у меня слезы, он удивился.
— Что с тобой, все радуются, а ты плачешь?
— Что мне радоваться-то, когда собаку убили.
— Эх, ты чудак, досадно даже… Да разве с собакой жить-то? Людей не жалеем, а он… с людьми надо жить, с коммуной, — вот что…
Ты не глупи, на-ко вот старикову одежу, снеси да поблагодари его. Он сунул мне сверток. Я стоял с ним и не знал, что делать: или бросить его, или пойти и отдать старику. Смахнул слезу рукавом и пошел в хату. Старик сидел на лавке, опустивши голову.
— Дедо!
Он, услышав мой голос, посмотрел на меня мутными глазами, похожими на серое, осеннее небо.
— Дедо, вот твоя рубаха и штаны. Я их украл, обманывал тебя, но надо было, — надо было товарищей спасти.
Его брови, густые как мочалки, заходили.
— Змееныш, — прошипел он.
Я стоял, как бык, уставившись в пол. Он встал.
— Вижу, что честный ты парень, но сукин сын… Жаль, что зря в красных пропадаешь.
Большевики — грабители, убийцы и… безбожники…
Он опять зашипел. Тут я вспыхнул.
— Нет, дедо, ты их не знаешь! Узнай их, как я узнал…
Душно мне стало с этим стариком; с его шипеньем, с его темными иконами на божнице. Выбежал на улицу, к товарищам. Весело стало на душе. Знамя Красное у ворот, — ослепило.
— Эх, — товарищи!
Захватило меня. И тут я понял, что не со стариками жить, не с Мухтаркой, а с товарищами, и с коммуной.
На другой день у нас были похороны, — хоронили убитых в братской могиле.
Я уже не плакал по Мухтарке. Когда собрали трупы, сложили их, и говорили над ними речи — я отправился в степь. Взял холодного Мухтарку на руки, принес его и с краешку положил в общую могилу. Потом насыпали высокий курган, повесили на нем Красное знамя, как зарю, и спели,—
* * *
Вожатый кончил. Его черные глаза потухли, как уголь. Он с’ежился. За его плечами ползали туманы и белый рассвет. Полоска зари, красной лентой, окаймила черную землю. Город каменными глыбами, — как ребята у костра, — грелся у Механического завода. А завод, как бы рассказывая каменным глыбам о революции, о тяжелых годах борьбы — спокойно лежал и покуривал из единственной сигары-трубы.
