— Санитар!.. санитар!.. санитар!.. — со всех сторон.
Я не знаю, который час, — некогда полезть за часами.
Торопливо приношу кружки с чаем, вытаскивая на ходу сахар из набитых карманов. На полу на коленях стоит раненый, положив руки на нары, а на руки голову, стоит неподвижно.
Я бросаюсь к нему.
— Что с тобой?
Ничего, просто ранен в поясницу, не может лежать.
— Санитар!.. санитар!..
Меня манит с простым круглым оземлившимся лицом парень; лежит на спине.
Наклоняюсь. Он смотрит внимательно, шевелит пересохшими губами, потом говорит, переводя дух:
— Ваше благородие, дозвольте мне... в Полтавскую... губернию... у нашем городе... гошпиталь... хорошо лечат... в наши места... мать велит ехать... старая... говорит, землю отпишу тебе, мне то есть, землю...
— Голубчик, во Львове вас распределять будут, кого куда, там просись.
— Главное, землю... отпишет на меня... Чайку, ваше благородие, кружечку.
— Ты пил?
— Пил.
— Ну, милый: рана в живот, надо поголодать.
— Слушаю, ваше благородие. Запеклось дюже... — Он смотрит на меня покорными глазами.
Два усталых солдата вводят, крепко держа за руки, третьего, с затравленными бегающими глазами. Он рванулся, на него навалились, посадили на нары. Он покорно и так же испуганно бегает глазами, в которых нет света, и тяжело дышит.
Вызвали доктора. Доктор погладил его по голове.
— Что, голубчик, болит у тебя что-нибудь?
Больной стал дрожать, как лист, и задышал торопливо и быстро.
— Ваше благородие, прикажите германам отпустить меня. Я только из окопа выглянул, а они меня ухватили и поволокли. Прикажите отпустить из плену к своим, я желаю биться.
— Ну, ну, успокойся, успокойся. Чаю хочешь?
— Никак нет, они, германы, зараз насыпали туда, нельзя пить.
— Ну, хорошо, полежи, успскойся, а я тебе своего, настоящего чаю привезу.
— Покорно благодарим.
Он лег, прикорнул. Да вдруг вскочил и с пронзительным криком бросился бежать к дверям.
— Ребятушки, спасайте, германы берут...
Солдаты кинулись за ним. Доктор приказал держать и впрыснул морфию.
Приготовили обед в вагоне. Санитар принес горячие мясные щи в чане. Я стал разливать по мискам и с ковригой хлеба разносить.
— Что ж ты мне суешь, коли я не вижу, — говорил пожилой казак с завязанными глазами.
Я сел и стал кормить из рук.
— Выведи меня.
Я вывел наружу.
— Это что же печка, что ли, печет в шею?
— Солнце. Жарко.
— A-а... без глаз остался... солнушко родимое!..
Он постоял, вздохнул, и я отвел его назад.
Я без конца таскаю миску. В голове шумит от духоты, хотя зной уже не льется в окна — должно быть, солнце перевалило к вечеру.
