имуществу относятся, помимо скота, также и стол, стулья, котел и скамейки, то есть все, что с ногами-ножками. Агнеш же понимала под этим лишь то, что способно передвигаться само по себе, то есть скот: «Нет, дядя Ишток, — возражала она, — послушать тебя, так и вилки-ножики твоими окажутся. Да только я все равно не позволю тебе забрать их из дому».
Больную этот спор ничуть не смутил, а может, она и не слышала его. Старуха продолжала диктовать свое завещание:
— Наличные деньги, тысячу талеров, унаследует младший внук мой Ференц Мохораи, но только когда ему исполнится двадцать четыре года.
Ференц Мохораи, тринадцатилетний мальчишка, в тот же миг соскочил с печки и закричал:
— Где они, эти тысяча талеров? Давай мне их сейчас же и можешь себе помирать!
— Цыц, сверчок! Как смеешь ты, неблагодарный, гак разговаривать с бабушкой?
На желтом лице умирающей появилась слабая улыбка в знак того, что любовь ее к сорванцу отнюдь не стала меньше от этой выходки. Старуха нежно взяла внука за руку.
— Ой, какая холодная у тебя рука, бабушка! Отпусти меня!
— Ладно, ладно, ступай ложись спать! Только прежде подойди к свету, взгляну я на тебя еще разок.
— Погоди, я причешусь сперва.
Пока старуха болтала с внуком, лицо ее заметно просветлело. Тем временем Агнеш принесла Лаци крынку простокваши и большую краюху хлеба.
— Будем еще что-нибудь писать? — нетерпеливо спросил старуху Пишта…
— Погоди-ка… земля, деньги, утварь, движимость… нет, больше ничего не осталось. Хотя постой! А мои любимые собачки? На кого же мне оставить песиков? — Умирающая на минуту закрыла глаза, задумавшись, и болезненным голосом забормотала: — Собачки? Да, собачки… Подождите, а студенты-то? — почти весело воскликнула вдруг старуха. — Вам я оставлю своих песиков, семинаристы!
При этом она так страшно оскалила зубы, что студентам стало не по себе. Бодрствовавшие родичи усмехнулись, переглянувшись друг с другом, но Пишта отвечал почтительно:
— Спасибо вам за доброту вашу. Да только куда нам с ними? Нам и самим-то есть нечего.
— Кто же вы такие? Куда вы и почему бредете?
— Сироты мы, некуда нам идти, поэтому и бродим мы, ищем счастья.
— Счастья? — зашипела старуха и взволнованно захлопала рукой по клетчатой наволочке своего пухового одеяла. — А что, если я и есть ваше счастье? Может же оно иногда и под видом умирающей старухи по земле ходить! Что вы знаете, сморчки, о счастье! Берите, берите себе моих двух собачек. Вот увидите, они вам понадобятся. Как знать, может, они очень даже вам пригодятся! Нечем, говорите, их кормить? Эй, Бодри, Драва!
