Он подает мне прохладную, вялую руку и глуховатым, неверным голосом говорит:
— Здравствуйте. Садитесь. Рассказывайте.
Смотрим друг на друга и молчим. Что же я могу рассказать? Все, что обдумал в дороге, все, что собирался поведать о себе, о рукописи, теперь кажется неинтересным. Великолепные розы цветут под окном, шумит на теплом ветру вечнозелеными своими кудрями ливанский кедр, сияет море, солнечные ливни падают с ясного неба, добрый дух струится из парка, от разомлевших деревьев, от разогретой крымской земли, жизнерадостно перекликаются птицы, а Горький… Почему? Несправедливо! Хочется броситься к нему, обнять, просить, требовать, чтобы не поддавался болезням. Работал. Радовал, изумлял людей!
В моем взгляде, на моем лице, вероятно, написано, о чем я подумал, Алексей Максимович хмуро усмехнулся, резко вздернул подбородок и почти сердитым басом сказал:
— Ну, рассказывайте!.. Закончили? Что-то многовато получилось.
Он положил громадную ладонь на толстенную рукопись «Столицы», и глаза его, холодные, обесцвеченные усталостью и нездоровьем, чуть потеплели.
— Посмотрим, посмотрим!..
Почему я вывалил на стол эту груду? Деликатный он, не отказывается. Отодвинет в сторону своего гениального «Клима Самгина» и примется за мою «Столицу». Не имеешь права на такое дорогое внимание. Да и не в праве дело. Не до меня сейчас Алексею Максимовичу. Он нуждается в тишине, в покое, в отдыхе.
— Что ж, — сказал Горький, — буду читать. Надеюсь, не оплошали.
— Не знаю, Алексей Максимович. Может быть, вам и читать не стоит.
— Стоит.
— Боюсь, Алексей Максимович, разочаровать вас.
— Я сам умею разочаровываться.
— Все-таки… Мне кажется…
Горький перебивает меня.
— Успокойтесь. Буду читать, а потом поговорим.
Придвинул поближе рукопись, раскрыл ее. Я тут же вышел из кабинета.
Басов ждал меня на веранде. Поднялся навстречу.
— Договорились?.. Алексей Максимович у нас сговорчивый.
В семь вечера Басов объявляет, что наступил час ужина, и приглашает меня в большой дом. Я порядком проголодался. Но не спешу к ужину. Страшновато. Впервые сяду на стол вместе с Горьким, в кругу его семьи и близких. Как надо держать себя? Что и как говорить? Или лучше всего молчать?
— Пора, дорогой товарищ! — торопит Басов. — Не принято у нас опаздывать.
Он провожает меня, кладет на мою спину руку и почти вталкивает в ярко освещенную огромную столовую. Он сейчас же исчезает, а я остаюсь.
— Добрый вечер!
Предо мною вырастает человек в сером твидовом пиджаке, неопределенных лет, с дряблым, морщинистым, без всяких следов растительности лицом и необыкновенно добрым взглядом. Это Соловей. Он любезно здоровается, легонько берет меня под руку, ведет к большому, чуть ли не во всю комнату, столу, отодвигает самый крайний, тяжелый стул.
