«Да, я тоже мать. И я бы никогда не оставила своего трехлетнего сына одного дома. Даже на пять минут».
От этого обвинения внутри у нее все сжимается, к горлу подкатывает обжигающая тошнота. Такое впечатление, что внутренности хотят заполнить собой трахею и выплеснуться наружу.
Сейчас, когда ничего не происходит и время разворачивается во всей своей неподвижной истоме, а вместе с ним – невозможность вернуться домой, Леа вольна сколько угодно представлять себе, что произойдет дальше. Узнав, какую драму пришлось пережить сыну по ее вине, Фред в ту же секунду расскажет об этом своему адвокату, а тот, в свою очередь, будет из кожи вон лезть, лишь бы доказать, что она не способна должным образом позаботиться о ребенке. Она представляет, какими аргументами будут они размахивать перед носом судьи по семейным делам: что она, Леа, неуравновешенная, безответственная… Фред потребует единоличной опеки над Эмилем, а ей предоставят право изредка его навещать. Он станет швырять ей в лицо эти жалкие крохи близости с собственным ребенком – когда и сколько захочет. Мальчика ей будут отдавать раз в две недели, на выходные, и то вряд ли позволят оставаться с ним наедине…
Четыре дня в месяц.
Иными словами – ничего.
Этого не хватит, чтобы возникли взаимоотношения, которые имели бы какое-то значение для такого маленького ребенка, как Эмиль.
Слишком мало, чтобы удовлетворить избыточное чувство, которое она к нему испытывает, и получить ответную любовь, без которой не представляет своей жизни.
Леа успела испытать разрушительное действие горя, которое каждый день, когда она не сможет прикоснуться к Эмилю, погладить, вдохнуть его запах, обнять, поцеловать, будет приходить и пожирать ее постепенно, а вскоре и вовсе затушит последнюю искру жизни.
А после – ломка, пустота, тишина. Небытие, и оно будет сопровождать ее днем и ночью – это невыносимое отсутствие, это ненавистное чувство, что она навсегда лишилась чего-то очень важного. Неизбывные сожаления поселятся в каждой мысли. Невосполнимая лакуна, которая поглотит разум. Нехватка нежности и счастья, о которой она всегда будет с болью вспоминать. Леа это чувствует, она это знает, и ей этого не пережить.
Однажды – и может, даже скоро – Фред снова женится. Другая женщина займет пустующее место в сердце ее ребенка. Женщина, которую он скоро назовет «мама».
Мысли заразные, неудобоваримые, наводящие тошноту… Леа закрывает глаза и пытается обуздать позывы к рвоте, которые бушуют в животе, в груди, в горле. От омерзения кишки выворачивает наизнанку, оно вырывается наружу иканием, и она сопротивляется, как может, этому натиску отвращения, терзающему ее изнутри. Липкая лента преграждает доступ кислороду, который мог бы нейтрализовать тошноту, становящуюся все более мучительной, – настоящей бурей внутри нее, подавить обратное движение пищи, забродившей от напряжения и тревоги, которую организм пытается исторгнуть. Она икает, кашляет и сплевывает, но клейкая лента удерживает во рту патогенные выделения ее тела, сражающегося из последних сил, лишь бы не допустить их возвращения в исходную точку…
