В марте ко дню рождения мать прислала мне этюдник, запакованный в холщовую ткань, — посылка, просвеченная и взвешенная особым отделом Байконура, выпотрошенная в моем присутствии в здании почты 37-й площадки и вместе с ворохом тюбиков врученная мне: рисуй. В том апреле я уже рисовал вовсю — каждую субботу и воскресенье выходил в степь, расставлял телескопические ножки, выстраивал очередь плошек с водой и, поочередно окуная в них кисть, принимался за работу. Небо голубело, тюльпаны цвели невыразимым цветом, по одному перекочевывая ко мне на увлажненную бумагу, натянутую на стиратор, спутник «Гамбит» пролетал где-то над головой, фотографируя меня, степь, тюльпановые поля. Я думал: интересно, что они подумают обо мне — одиноком солдате в степи, склоненном в полупоклоне перед странным сооружением, похожем на жертвенный треножник…
А теперь я смотрел на самого себя с орбиты и представлял, как отснятая пленка с пачкой других пленок спускалась на парашюте, попадала в лабораторию, на стол исследователям, рассматривающим под лупой детали и малейшие подробности кадра.
— Посмотрите, — говорил какой-нибудь выпускник престижного Вест-Пойнта, занимающийся обработкой разведывательных материалов, — что этот чертов русский выделывает?.. Чем он, черт возьми, занят? Геодезической привязкой будущего секретного объекта к местности?
На другом снимке этот русский отходил от треножника и мочился, потом, подумав, спускал штаны и опорожнивалкишечник. Огромная машина CIA шевельнула своим щупальцем, чтобы заглянуть в акварельный этюд и заснять акт дефекации русского солдата. Выпускник смотрел в мое задранное к небу лицо и пытался понять, что я делаю и о чем думаю, а я, глядя ему в глаза, думал: что думает он?
Из зерен микрокристаллического галогенида чеканное серебро под действием аффектированного взгляда осаждалось на центрах скрытого изображения, плоскость и перспектива прорастали давно забытыми деталями: под крыльцом ЗИПасвили гнездо удоды, бесстрашные забавные птицы с торчащим хохолком, а в этом капонире на меня прыгнула ок-жилан— тонкая, светло-зеленая, стремительная змея-стрелка, по казахской легенде, настолько ядовитая и быстрая, что в прыжке пробивает человека, как стрела, успевая смертельно укусить, а в этой ложбине я подстрелил своего первого сайгака.
У Кортасара потом прочту рассказ, где летающий туда-сюда над зеленым островом в Эгейском стюард будет мечтать об острове, о свободе, о морской рыбалке, наконец исполнит свою мечту, приедет на этот остров, поселится на нем и будет мечтать о самолете, пролетающем над островом изо дня в день. Все огни — огонь, непрерывность парков и островов в океане, игра идентичностей, перемена точек наблюдения — с этим можно было играть и играть, извлекая все новые смыслы и высекая искры, сверяясь с черным траурным четырехтомником начала 90-х — прекрасной могилой писателя, жизнь положившего на то, чтоб отразить дыхание пространства и времени в отдельно взятой фразе.
