В кочегарке вода до левых котлов поднялась, стала заливать топки. Левые котлы пришлось погасить. А потом и средние котлы вынуждены были потушить. Только в правых котлах еще держался пар, и кочегары, ухватившись за лееры, подбрасывали в топку уголь. Наконец вода подступила и к правым котлам, и весь наш транспорт затих. Легли в дрейф. Убедившись, что дело сделано, немцы улетели, оставив, видимо, за собой право проведать нас позже.
— Должен сказать тебе, — вздохнул из темноты Бородин, — весьма неприятная штука — чувствовать беспомощность, зависимость от стихии. Еще час назад ты был всемогущ, был хозяином, подчинял своей воле машину. И вдруг превращаешься в ее раба, ее пленника.
Капитан приказал выстроить на палубе команду, оглядел каждого из нас долгим прощальным взглядом и после этого приказал всему личному составу оставить транспорт. Но никто, понятно, не двинулся с места. Он повторил свой приказ, но мы продолжали стоять. В тишине лишь было слышно, как раскачиваются на талях и стучат о борт шлюпки. Капитана мы любили и не могли уйти с парохода, зная, что он останется на нем. И хотя капитан упорствовал и, вытащив наган, угрожал нам, мы решили уйти с парохода только с ним.
Тут я тебе должен сказать несколько слов о нашем капитане. Был он человеком старой морской закваски, той, что и тогда встречалась не часто, а сейчас у молодых ее и подавно редко встретишь. Эта закваска сказывалась во многом: в умении держать себя, в манере разговаривать с подчиненными, в умении носить форму, да трудно сейчас все и вспомнить. Наш капитан заметно отличался от других, хотя и у них опыта тоже было предостаточно и морские законы они знали не хуже. В нашем капитане было то, чего не было у других, чего бы они не сумели приобрести или позаимствовать. Для многих из них капитанская должность была в какой-то мере случайной. Они могли быть капитанами, могли и не быть ими. Весь же род Беляевых был морской. Из века в век поставлял России отличных капитанов. И Беляев, мечтал он или нет о капитанских нашивках, обязан был службу свою править по тому капитанскому кодексу, что бытовал в их роду. И оставить корабль в минуту гибели для капитана значило нарушить этот семейственный кодекс, опорочить весь свой доблестный род, последним представителем которого он был. Оставить транспорт нашему капитану было невозможно еще и потому, что на этом транспорте, начав плавать юнгой, капитан отслужил тридцать пять лет. У него на берегу дома не было, транспорт в прямом смысле слова стал для него родным домом.
