Мисси, великовозрастный младенец, как и провинциал Никита, ожидал назначения на выгодную должность. Но так как являлся столичным жителем, да еще и сыном аристократических родителей, никуда не торопился, а заботился только о полировании подошвами Золотой Площадки в центре столицы, где фланировала юная Византия.
— О, дивная Манефа! — еще раз повторил он, затем рассказал, что у Манефы есть племянница по имени Теотоки, о которой он выразился еще более неопределенно:
«Весьма незамужняя брюнетка!» Впрочем, загадочно выражаться это была черта характера Мисси и о той самой Теотоки он прибавил только: «Умопомрачительная особа!»
— Вот что, — сказал он. — Ты приглашен к ним на вечер? Решено: я пойду с тобой. Ведь я им родственник, ты знаешь? А откуда же тогда мое прозвище — Ангелочек?
За ужином у Манефы только и разговоров было, что о происшедшем сегодня у царского одра. Казалось бы, разговоры должны были вертеться вокруг страшных сюжетов, например, кто же этот загадочный исцелитель, пророк из Львиной ямы. По городу ходили слухи, что он вообще с того света, не человек — оживший покойник.
Ничего подобного. Гости Манефы чинно орудовали салфетками, вытирая жирные пальцы (вилок в те времена еще не изобрели), то и дело спрашивали у слуг горчицы или соусу и шелестели в разговорах, подобно каким-нибудь гусеницам у капустного листа.
— Ах, ах, всепресветлейшая Ксения-Мария, не говорите мне о ней! Ах, как должна быть счастлива она — ведь ей удастся хоть на несколько дней возвратиться в свой новый, только что выстроенный особняк во Влахернах…
Византийцы славились уменьем говорить так, чтобы ничего не говорить. И эта выспренняя тирада означала только, что где-то глубоко под спудом идет подвижка власти. Царица молодая со своим паракимоменом поторопилась похоронить мужа и теперь может угодить в почетную ссылку. А у руля может встать другая пара — порфирородная кесарисса и ее зубастый крокодил красавчик Райнер.
— Особенно если им удастся перехватить такого чудотворца, как этот из Львиной ямы, — глубокомысленно заметил светлый старец Феодорит, запивая крепким хиосским жареную дичь.
Гости на него замахали: всем ведь известно, что праведника из Львиного рва изобрел не кто иной, как верховный паракимомен.
— Изобрел! — воскликнул Феодорит. — А использует Маруха. Вот увидите, она позубастее будет, чем те самые львы!
Никита из-за пышных рододендронов и хризантем, украшавших Манефин стол, внимательно разглядывал гостей, особенно тех, кто сообщал что-нибудь — в Византии же не было газет, а поток информации не уступал и современному. Вот длинный, лысый и старый Феодорит, о котором — знал Никита — смеялись, что он светел, как печная дверца. Мисси Ангелочек звал его просто — дворцовый верблюд, утверждал, что он потому такой смелый, что сам из стражей уха.
