— Это имеет значение? — спросила Сник. — Я хочу сказать, когда мы работаем вместе, и… Ты же не станешь меня ненавидеть?
— Я обалдел немного, — ответил Дункан. — Не знаю, что и думать. Это… потрясло меня, хотя не должно было бы. Я же не мог ожидать, что ты любишь меня. Ты никогда не делала и не говорила ничего, что я мог бы истолковать подобным образом. Нет, я не могу тебя ненавидеть. И мне жаль — ты даже не представляешь, как жаль, — что я признался тебе. Стоило подождать более подходящего момента.
— Такой момент, наверное, не наступит. Прости.
Она похлопала его по руке, повернулась и отошла. Дункан не смотрел ей вслед, упершись взглядом в столешницу.
— Могу я тебе чем-то помочь? — негромко спросил Кабтаб.
— Да, — прошептал Дункан. — Оставь меня в покое.
— Э, ты же не собираешься надраться и устроить скандал? Не забывай, ты не можешь позволить себе мозолить глаза ганкам.
— Нет, я пойду домой. — Дункан встал. — Что там делать буду — не знаю. Но меня там никто не увидит.
— Ты, часом, не покончить с собой вздумал? — встревожился падре.
Дункан коротко хохотнул, забивая всхлип обратно в глотку.
— Господи, нет! Что за глупости! Кому только в голову может такое прийти?
— Это темная ночь души, — ответил падре. — Поверь мне, я сам проходил через это. Если я могу тебе чем-то…
— Увидимся завтра. — Дункан развернулся и отошел от столика.
Падре ошибся. В душе Дункана стояла не черная ночь, а день. Все вокруг сияло ослепительным, но странно искаженным светом, точно лучи его ломались о Дункана. И свет этот был не просто ярок; он нес в себе жуткий, ледяной холод.
Ранним утром следующего вторника Дункан сидел на кухне, лелея в руках огромную чашку черного кофе, а в душе — еще большую рану. Ныла грудь, к глазам подступали слезы, перед мысленным взором проносились образы трубящего от боли и отчаяния слона с торчащим из ребер копьем; льва, зализывающего простреленную лапу; истыканного гарпунами кашалота, ударом тупого рыла подбрасывающего в воздух китобойную шлюпку.
На третьей чашке кофе (на две больше, чем рекомендует Бюро Медицины и Здоровья) Дункан расхохотался — глухим, болезненным смехом, полным мазохистского издевательства над собой. Почему ему видятся страдающие от ран благородные и величественные звери? Почему не представить себе полураздавленного таракана, хромающего, волоча за собой кишки? Почему не муху, жужжащую в бесплодных попытках вырваться из паутины? Почему не жука-бомбардира с отдавленным дверью хвостом? Или крысу, нажравшуюся отравленного сыра?
