Его жена пробормотала: «Ну здравствуйте, доблестный сир Ланселот. Вы готовы к сражению?» – и он понял, что ему определенно по душе просыпаться вот так. Видеть, как его жена сидит, широко раздвинув колени, и нашептывает что-то клинку, вернувшему рыцарскую честь, как согревает его своим дыханием и говорит – что?
Что он гений.
Лотто всегда это знал. Чувствовал спинным мозгом. Еще с тех пор, как ребенком забирался на табурет и заставлял взрослых краснеть и обливаться слезами. Но как же все-таки приятно наконец получить подтверждение, да еще и в такой форме, сидя под этим золотым потолком с этой золотой женой.
Ну что же, ладно. Он станет драматургом.
Он буквально видел это – вот Лотто, которым он всегда себя считал, лицедействующий в гриме, насквозь пропотевший в своем камзоле, с ревом, подымающимся в груди по мере роста аплодисментов в зале, выходит из его тела, точно призрак, отвешивает ему последний поклон и навсегда покидает их квартиру, уплывая сквозь закрытую дверь.
От прошлого не должно остаться ничего.
Но кое-что все же осталось.
Остался он сам, только обновленный, в руках своей жены. Ее лицо скользнуло вверх по его животу, вылизывая его кончиком языка. Он распахнул ее халат, обнажил грудь и зарылся в нее лицом. Их тела двигались в такт, ее голова запрокинулась, а руки сжались в кулаки у него на груди.
– О боже, – бормотала она, – ты больше не Лотто. Ты Ланселот. Лотто – имя для ребенка, а ты… ты не ребенок. Ты гениальный, мать твою, драматург, Ланселот Саттервайт. И так будет…
Если то, что его жена снова улыбается ему, глядя на него сквозь светлые ресницы, и готова поставить его на каминную полку как приз за заслуги в верховой езде, значит, он все-таки может измениться. Может стать тем, кто ей нужен. Не провальным актером, нет, а драматургом с большим потенциалом. Лотто чувствовал себя так, словно пробил стену в запертом шкафу. И все же он чувствовал легкую боль потери. Снова он шел в темноту с закрытыми глазами, и только Матильда могла видеть достаточно ясно, чтобы его вести…
4
«Источники», 1999 год
Лотто был пьян.
– Это лучшая ночь в моей жизни! – говорил он. – Миллион занавесов зовет меня! Все мои друзья, и… и ты, только посмотри на себя, как ты прекрасна! Все эти овации! Не-Бродвей! И бар… потом домой… и ты только посмотри на все эти звезды!
– Слова подводят тебя, любовь моя, – смеялась Матильда.
[Чушь. Что-что, а слова его этой ночью точно не подвели. Невидимые судьи собрались сегодня во всех уголках зрительного зала. Они смотрели, они перешептывались, они одобряли.]
