Ее явление, вернее, материализация находилась в прямой связи с портретом.
Нильсен помнит, как освещенный бледными лучами луны портрет стал как бы тускнеть, расплываться, но вместе с тем, казалось, он начал фосфоресцировать; излучения увеличивались, сгущались и вскоре приняли форму столба, закрывшего совершенно портрет.
В комнате повеяло холодом. Прошло еще несколько времени и пораженный Нильсен увидел в непрестанно изменявшихся очертаниях явления контуры женского тела; еще немного, и он различил в лице призрака черты Хуанниты.
Потрясенный до крайности, он не имел времени даже вскрикнуть, как ощутил на себе прикосновение нагого женского тела; гибкие руки обхватили его со всем пылом страсти; нежные, несколько холодные губы впились жадным поцелуем в его уста.
Да, это была Хуаннита — такая, какой он ее себе представлял в своих мечтах.
Подхваченный, унесенный потоком страсти в ее величайшем напряжении, Нильсен позабыл обо всем и не помнит как миновала ночь.
Он проснулся поздним утром, утомленный безмерно, разбитый физически и нравственно[5].
Взглянув первым делом на портрет, он увидел его на прежнем месте неизмененным; казалось только, он стал еще свежее, жизненнее.
Прошел день, а вечер принес жажду повторения знойных безумств минувшей ночи.
К тому же Нильсен, отуманенный всем происшедшим, искал подтверждения, что все это не было попросту эротическим сном, протекшим лишь необычайно реально.
Она спустилась над землей, эта вторая ночь Олафа Нильсена в Сарагоссе, и была для него повторением первой; только ласки его нездешней любовницы были вдвое жарче; ее страстность дарила порою уже не наслаждение, а становилась мучительной; поцелуи жгли и горели как укусы.
Когда, на следующий день, с трудом встав с постели, Нильсен тревожно рассматривал себя в зеркало, он ужаснулся происшедшей в нем перемене.
Здоровый загар его лица исчез бесследно, его заменила зловещая бледность, а бескровные и слегка припухшие губы припомнили ему эти как бы пьющие кровь поцелуи.
Сев в кресло, он глубоко задумался.
Перед его мысленным взором прошли все моменты неразъяснимой, с точки зрения общепринятой логики вещей, загадки — этой таинственной связи его, Олафа Нильсена, с портретом Хуанниты Паляфокс, теперь точнее уже с нею самой, ибо он более не сомневался, что портрет оживал.
Он встал и подошел к нему. Прелестное лицо нежно ему улыбалось и только глаза, сияющие и влажные, звали повелительно к наслаждению.
С остатками былой мужественной решительности Нильсен снял портрет с мольберта и уложил его среди дорожных вещей; затем позвонил, уплатил по счету и отправился на вокзал ждать первого отходящего поезда.
