Господин Ганель проводил ее долгим взглядом и совершенно неожиданно подмигнул мне. Как ни странно, это меня подбодрило.
Другие актеры не были так прямолинейны, но все же в улыбках, рукопожатиях, приветливых наклонах головы таилась зависть. Или я ее придумал? Но ведь я сам завидовал бы на их месте.
Кто-то этажом выше, завидев нас, сказал довольно громко: «Вот парочка. Карлик да девочка». Я даже не стал поднимать головы. Я мог увидеть наверху любого актера труппы. Господин Ганель, кажется, начал понимать, в какую теплую компанию попал. Но, судя по тому, как бодро он держался, в своем театре он привык к столь же дружественному обращению.
Мы с господином Ганелем вошли в зал – вся труппа была в сборе. Режиссер отнесся к нам без малейшего следа вчерашней фамильярности. Он пожал нам с господином Ганелем руки и пригласил сесть в первый ряд. Мы сели рядом с Иосифом. Он тоже держался в высшей степени официально.
Судя по настроению режиссера, он не собирался сегодня ни делать объявлений труппе, ни разбирать текст. Не планировал он объяснять и присутствие Иосифа Флавина, а также причины пополнения труппы господином Ганелем и чудо моего превращения из актера теневого в актера авансцены. Да что уж стесняться в выражениях – он не собирался никому объяснять мое превращение из актера в актрису. Так будет – и все. Разве закон сам себя разъясняет? Он дает только руководство, нерушимое, непреступаемое…
Я понял, что сейчас предстоит репетиция одного актера. Я это обожал. Режиссер будет сам играть все роли. В такой момент рушились все его теоретические построения, презрение к театру переживания и личная ненависть к Станиславскому. Я всегда завороженно следил за этим каскадом превращений.
«Выучите сцену на балконе!» – вспомнил я его вчерашний наказ и улыбнулся. Нет сомнений, сегодня я не понадоблюсь. Никто не понадобится.
На наши репетиции порой приходили смотреть студенты, журналисты и даже филологи: порой их надежды, что режиссер откроет в классическом тексте новый смысл, вознаграждались. Но сейчас он не говорил. Он летал по сцене. Он был Джульеттой, и все его тело – руки, ноги, ресницы, даже его черный строгий костюм – жаждало любви. Его движения становились неловкими и вместе с тем неподражаемо грациозными: пластика девочки-подростка. Он толстел и хмелел, он ругался и пел – с наслаждением Хозяин изображал дородную кормилицу. Он разбухал от бешенства, он метался по сцене, как зверь, с темным восторгом чувствующий, что кровь – своя ли, чужая – вот-вот прольется: это был Тибальт. А вот юноша, полный беззащитной иронии, колючий от нежности, задиристый от миролюбия – мне показалось, что режиссер больше всего любил Меркуцио, который умрет раньше других, прокляв «оба дома».
