Плащ у нее при падении чуть задрался и ясно увидел засохшие пятна крови и царапины под колготками у нее на бедрах. И еще там были синяки — словно следы чьих-то пальцев.
— Молодой человек, что это вы девушку бьете? — раздался за моей спиной скрипучий женский голос.
Я обернулся. За эти недолгие мгновения возле нас успела материализоваться из сырого воздуха небольшая толпа — человек пять случайных прохожих — какие-то серые тетки с беременными сумками и пара стариков под грибами зонтиков — и чего им дома не сидится в такую погоду? Они уставились на меня и Ольгу оловянными глазами, на их тупых лицах читалось животное любопытство и явное предвкушение скандала.
— Я врач. Это моя жена, она потеряла сознание. Отойдите, не мешайте мне! — злобно рявкнул я, снова поворачиваясь к Ольге.
Я еще пару раз шлепнул ее по щекам. Она пошевелилась, веки дрогнули. Не мешкая, я схватил ее в охапку и понес к машине. Каким-то образом, не выпуская Ольгу из рук, я умудрился открыть правую переднюю дверцу и запихнуть ее в машину. Голова ее безвольно свесилась набок, она не шевелилась. Но, по крайней мере, она пришла в себя и не собиралась умирать в ближайшие четверть часа — а большего мне и не требовалось, уж в этом-то я был уверен.
Через полминуты я уже выжимал педаль газа, разворачиваясь на площади и нарушая все мыслимые и немыслимые правила движения. Я знал, куда ее нужно везти.
* * *
За окном первого этажа виднелась знакомая тихая улица, а за ней — большой сквер, где чернели облетевшие древние липы, сливающиеся с поблескивающими от дождя крышами домов. В сквере была хоккейная площадка, обнесенная полуразломанным деревянным заборчиком и по ней, не обращая внимания на моросящий дождь, на гнусный холодный ветер, гнувший ветви деревьев, небольшим гуртом носились мальчишки, гоняющие невидимый мне из окна тяжелый мокрый мяч. Их азартные вопли слабо доносились сквозь двойные стекла окна, уже заклеенного на зиму полосками бумаги.
Я стоял в кабинете, опершись руками о подоконник, а за моей спиной, за ширмой, Виталий осматривал Ольгу. Я не поворачивался, но я знал, что там происходит; я знал наизусть все ее тело, все его потаенные уголки и кусочки, и мне не нужно было поворачиваться, идти, огибая ширму, чтобы увидеть его. Я и так видел ее тело, глядя на бегающих в старом сквере футболистов.
И еще я ничего не мог с собой поделать. Я понимал, что я врач, и Виталий — врач, и оба мы были и есть профессионалы, и однокашники, и знаем друг друга почти четверть века, и про наши отношения с Ольгой он знал, и что сейчас он занимается своим делом, которое кормит его, но все равно какое-то чувство, отдаленно схожее с ревностью, шевелилось во мне, когда я невольно прислушивался к шорохам и позвякиванию инструментов в руках Виталия, раздававшимся за моей спиной. И еще во мне росло ощущение безысходного отчаяния и бессилия перед тем, что с ней случилось. И гнев, гнев, гнев.
