Они приближались, останавливались. Были в пределах выстрела. Но он не стрелял, подпускал их ближе. Услышал, как один из стрелков, прижав ко рту ладони, сложив их раструбом, прокричал: "Не бойся! Мы убивать не будем. Мы братья. Есть, пить дадим. Доктор покажем. Давай по-хорошему!".
Говор был ломаный, то ли кавказский, то ли азиатский. Стрелок опустил руки, что-то сказал своим. И они пошли вперёд, окружая его.
Окладников повёл стволом, нажимая на спуск, выпустил долгую, веером, очередь. Видел сквозь скачущий ствол, как двое упали, а остальные стоя, припадая на колено, лёжа, открыли шальной огонь, который окружил его свистом пуль, шорохами пробитой земли, облачками пыли в тех местах, где вонзались пули. Куст с цветами и насекомыми был срезан, и с его исчезновением исчезла последняя надежда на спасение.
Боевики ещё несколько раз поднимались, под прикрытием очередей, приближались, и он наугад отстреливался, пока не опустел магазин.
Он отбросил автомат и достал гранату. Ему снова кричали: "Будем бить, язык отрезать, руки ломать! Сдавайся!".
Он лежал на спине, сцепив на груди руки, в которых была зажата граната. Над ним было пустое белёсое небо чужой страны. Его жизнь завершалась с каждой секундой, и в этих секундах мелькнули лица отца и матери, и соседской девушки, и петух, и синяя речка, и лицо жены, исполненное нежности и укоризны. И когда над Окладниковым нависли смуглые, опалённые солнцем лица стрелков, и несколько автоматных стволов уткнулись ему в голову, он рванул кольцо, и сияющий свет, огромный и безымянный, беззвучно полыхнул и унёс его в бестелесную пустоту.
И уже летели краснозвёздные вертолёты, били из небес пулемётами, рыли дорогу взрывами, и бойцы спецназа спешили к его бездыханному телу.
