Толстой не пошевелился.
Керим-баба нахмурил реденькие брови, выкрашенные всё в тот же ярко-рыжий цвет, и кинул взгляд на Толстого.
Торговец приглашал евнуха за столик, на котором уже были приготовлены фрукты, непременный кофе и большой кальян с длинным чубуком.
Керим-баба прошёл за столик в глубине лавки, уселся, небрежным жестом махнул и Толстому.
И сразу подскочил к нему Селим-оглы с той же любезностью, что и обращался к евнуху:
— Отведайте, что Аллах прислал нам в знак своего благоволения.
Толстой снова удивлённо оглянулся, не понимая, что это обращение адресовано именно ему.
Ещё за минуту до этого Селим-оглы был поражающе равнодушен к его парадному европейскому костюму, туфлям на каблуках и высокому белокурому парику.
Но Керим-баба поманил Толстого небрежным жестом пальца, и тот привстал, припадая на ногу и болезненно постанывая.
— Пожалуйте, сам Керим-баба просит вас присесть за угощение, — заискивающе уговаривал его Селим-оглы.
Толстой, подволакивая ногу и всячески изображая боль, одолевающую его, подошёл к столику и удобно расположился на подушках, положенных возле него.
Он молча поднял глаза на Керим-бабу и увидел до того пронзительно острый взгляд, что даже поёжился в душе. Но только на мгновение мелькнул в этих крохотных, заплывших жиром, тусклых глазах резкий огонёк интереса и снова пропал.
Толстому даже показалось, что этого взгляда и не было...
Он принялся жаловаться на свою боль, на свою долговечную подагру, что одолевает его, на то, что он пришёл найти себе лекарство, которое спасло бы его: он слышал, что именно здесь, на турецком базаре, могут найтись травы или мази, которые помогут ему...
Толстой говорил и говорил, стараясь правильно выговаривать турецкие слова, а евнух внимательно слушал всё с тем же равнодушно-сумрачным видом, с которым и пришёл в лавку.
Пётр Андреевич ни о чём не расспрашивал, не говорил ни о каких делах, лишь жаловался и жаловался на свои боли, которые скрючивают ноги, выламывают суставы...
— Когда всё внутри чисто, и на теле нет горести, — глубокомысленно произнёс наконец евнух и приподнял чашечку с кофе до уровня рта.
Пришло время и Толстому внимательно посмотреть на евнуха. И теперь уже евнух увидел острый взгляд прожжённого дипломата.
— Правильно говорит почтеннейший баба, — откликнулся Толстой. — Берут меня и сердечные раны. Как подумаешь, зачем бы достопочтенному Далтабану-паше столько стрел и копий для крымчаков, если их можно остановить и сотней янычар?
