— Была господская ласка да милость, как кисельная сырость. Батожье — дерево божье — везде растет, куда наш брат идет.
В галерее под башней четвертый день пороли и жгли беглый люд, но редкий выкрикивал имя своего господина. Приказчик стоял за кованой решетчатой дверью и безучастно смотрел на дикие пытки. Омелька сказал ему перед пыткой:
— Ото всех товарищей сказываю — пыткой язык не развяжешь. Единомышленно так народ порешил. Что хочешь делай. Так ли говорю, братцы? — крикнул Омелька в темень подземелья.
Из каменных галерей, как из труб, хлынул и ударил приказчику в уши стоголосый гул:
— Не откроемся!
— Все равно где сгинуть!
— Пусть сам Акинфий к нам сойдет!
Из глубины подземелья поднялась грозным стоном песня:
«Еще что же вы, братцы, призадумались,
Призадумались, братцы, закручинились?
Что повесили свои буйны головы,
Что потупили очи ясны во сыру землю?
Еще ходим мы, братцы, не первый год,
И мы пьем-едим на Волге все готовое,
Цветное платье носим припасенное,
Еще ли лих на нас супостат-злодей,
Супостат-злодей...»
Втянув голову в плечи, приказчик взгремел связкой колючей, отошел от кованого переплета двери. Не оборачиваясь, из-за угла галереи крикнул:
— Господь бог скорей сойдет к вам, разбойники, нежели я, али сам Акинфий Никитыч! Окаянное отродье! Погибель на вас!
В отсвете ручного светца долго еще колебалась на стене, разрастаясь, огромная черная тень.
— Афанасий Егорыч! А нас-то! Нам-то отопри! — кинулись к дверям заплечные мастера и стражники.
«Отопри!» — громко повторило эхо под низкими сводами.
— Что же это такое! Афанасий Егорыч! — взревел Гаврюшка-заплечный. — С кем же ты нас оставил?
«...авил!» — откликнулось и замерло вдалеке.
Взвизгнула и захлопнулась где-то железная дверь. Два скрипучих оборота замка. Мертвая тяжелая тишина.
— Как же теперь? Братцы! — дико потряс дверь Гаврюшка и с необычным в его глазах страхом взглянул на стражников. — Ведь запер, оставил нас на смерть тут! О-о! Зверь лютой!
— А что же, сажать тебя за одну стольницу с царскими ревизорами, что ли? — отозвался из сумрака Омелька.
— Не велик был петух — перо было широко!
Миколашка утешал приунывшего Якуньку.
— Ты, братец, крепись. Отсидимся тут, пока ревизоры... Демидов свой интерес блюдет. Ему, вишь, и отпустить нас нельзя и держать на глазах опасно. А как уедут ревизоры — гляди, опять свет увидим. Народ Демидову нужон. Без нашего брата ему...
Так Якунька и забылся тяжелым сном под придушенный говор товарища.
