Ганзель расширил щель еще немного, ствол мушкета заглянул в комнату. Вслед за ним заглянул и сам Ганзель. И следующий шаг сделал уже не таясь. В этой комнате некому было поднимать тревогу.
Их было не меньше дюжины. Ганзель понял это только по запаху. И даже самый зоркий глаз был бы здесь бесполезен, потому что сила, расправившаяся с обитателями театра, действовала отнюдь не аккуратно. Скорее, слепо и кровожадно, как огромная мясорубка.
Он не заметил ни единого целого тела. Лишь обезглавленные, иссеченные множеством чудовищных ударов, располосованные и четвертованные останки. Казалось, силе, которая проснулась внутри театра, претило оставлять после себя неповрежденные тела и она с садистским удовольствием превращала их в мелко нарубленную плоть. Кто-то оказался разорван, так, будто свел знакомство с гидравлической дыбой. Другой распался на столь большое количество частей, что после смерти занял собой добрую половину комнаты. Еще кто-то свисал со стены, выпотрошенный, будто рыба. К остальным Ганзель старался не присматриваться.
«Впечатляет, - подумал он, стараясь ступать так, чтоб не касаться луж крови, и с каждым шагом это делалось все труднее, - Кажется, господин Варрава расширяет свою деятельность в сфере искусства. От театральных постановок он, вижу, перешел к художественным выставкам…»
Ганзель многое знал о жестокости, о тысячах ее оттенков, а некоторые из них даже мог бы назвать хорошо знакомыми. Но здесь побывала не просто жестокость. Или, по крайней мере, безрассудная и прямая жестокость, которая царит обычно на поле боя или в ночных переулках, а иная ее ипостась. Куда более зловещая и садистская. Даже самая жестокая схватка не заставляет поступать так с телами противников. Тот, кто здесь побывал, руководствовался не просто яростью. Он получал удовольствие, причиняя своим жертвам страдания и смертельные увечья.
Ганзель узнал одного из слуг Варравы, того самого, у которого росли пальцы под подбородком. Только по этим пальцам он его и узнал, потому что осталась от него лишь голова, подвешенная на паутине из растянутых внутренностей. Мерзкая, должно быть, смерть. Впрочем, не похоже, чтоб остальным повезло больше.
Побоище было свежим, Ганзель ощущал царящий в воздухе характерный солоноватый запах. Греттель говорила, что его развитое обоняние находит следы новообразующихся в свертывающейся крови белков. Как бы то ни было, он мог поспорить на половину собственных хромосом, что все произошло не более трех-четырех часов назад. Совсем недавно.
