Закончив одну сказку, Ганзель тут же, почти без паузы, переходил к следующей. Таким образом ему удавалось удерживать толстяка в состоянии перманентного транса. Из этого состояния сын Карла быстро выходил, едва лишь услышав «вот и сказке конец», и рука его тут же начинала движение к крышке автоклава.
Сказки следовали друг за другом без перерыва. Ганзель рассказывал про оловянного мехоса, взявшего в заложницы балерину и сгоревшего в ярком пламени. Про мальчишку, похищенного стаей генномодифицированных гусей. Он не испытывал недостатка в материале. Кое-что он помнил еще с детских времен – ребятня Шлараффенланда обожала подобные истории и знала их во множестве. Да и жизнь в обществе практикующей геноведьмы оказалась богата на материал.
Ганзель говорил несколько часов подряд, почти без перерыва. Он вытаскивал из памяти все новые и новые истории. Грустные, веселые, жуткие и загадочные. В этих историях жили заколдованные принцы, сказочные животные, геномаги во всех своих ипостасях, жадные короли и находчивые квартероны. Во рту пересохло, язык едва ворочался, но Ганзель знал, что не может замолчать. Потому что первым же звуком, который он услышит, стоит лишь сказке прерваться, будет щелчок крышки над его головой.
Утешаться он мог лишь тем, что не только ему одному это дается нелегко. Сын Карла, внимавший ему подобно зачарованной музыкой змее, тоже выглядел неважно. Ганзель обратил внимание, что с каждой минутой толстяк выглядит все хуже. По обожженному лицу градом катился мутный пот, огромное тело дрожало, с трудом сохраняя равновесие. Словно сказки Ганзеля мал-помалу вытягивали из этого существа силы. Это было необъяснимо, но это происходило. Сын Карла слабел на глазах.
«Удивительно, - подумал Ганзель в миг короткого перерыва, - Никогда бы не подумал, что обычные слова могут влиять подобным образом на живую материю. Наверно, Греттель могла бы это объяснить…»
Греттель он даже не видел. Когда сидишь в огромном автоклаве, весь мир представляет собой лишь круг света над головой. Но Ганзель знал, что сестра слышит каждое его слово. Она неспроста велела ему тянуть время.
Сын Карла уже пошатывался, как пьяный. Лицо его побелело, из широко распахнутого рта вывалился розовый язык. Не в силах прервать очередную сказку Ганзеля, он мотал из стороны в сторону головой, утробно бормотал и, казалось, вот-вот лишится чувств. Если это случится…
«Грохота будет столько, что услышат во всем городе, - подумал Ганзель со злорадством, которое, впрочем, быстро сменилось беспокойством, - Одна беда в том, что эта туша может рухнуть прямиком на автоклав. И захлопнуть его вместе со мной. Что толку тогда от этой победы, если мы с Греттель все равно окажемся заперты? Я умру здесь от удушья, а она в своей клетке, от истощения. Незавидная судьба».
