— Будет, — прохрипел Денис, обтирая клочьями рубахи кровь с лица.
— Признаешь, что слабожильнее? — тоже с хрипом спросил Павел.
— Ни в жисть.
— Тогда погодь одеваться, лабазник! До оконечности давай, как договорено.
Демидов качнулся было к Макшееву, но тот поднял с земли увесистый еловый сук.
— Ты что?! Договорились — на кулаках только.
— Подходи… Я покажу, как договорились!
На всякий случай Демидов пошарил под деревом, тоже нащупал крепкую палку.
— Скажу те так, хамло навозное, — тяжко дыша, проговорил Макшеев. — Лабазник я али еще кто там, а Марии не видать тебе все одно. Отказывайся лучше добровольно. Иначе — икать всю жизнь будешь. Это я тя заставлю, найду способ. Я, дядя, решительный.
— Жди, как же. Сиди дома и гляди в окошко — не идет ли Пашка Демидов, не ведет ли тебе Марьку за руку: вот, мол, возьми.
— Ну — я сказал, а ты слышал. И значит — судьбу свою добровольно выбрал…
… Не знал тогда Павел, что за человек Макшеев, предположить и близко не мог, что за судьбу он ему уготовил.
Отполыхало лето, блекнуть стало небо, и вскоре густо посыпался древесный лист. Как-то допоздна засиделся Демидов у родителей Марии, обговаривая круг гостей, которых через неделю предстояло звать на свадьбу. Под конец попробовали самогонки, которую Марькина мать накурила для свадьбы. Кувшинчик принесла сама Марька, бледная какая-то, с опущенными глазами. Когда разливала по стаканам, пальцы ее подрагивали.
Прощаясь с Павлом, подняла все же свои густые ресницы. Зрачки ее сильно расплылись, были огромными, в широко распахнутых теперь глазах стоял ужас, какой-то немой крик.
— Ты что, Марька? — спросил Демидов.
— Пашенька… Давит отчего-то все у меня внутри… — Она припала к нему. Павел слышал, как бешено молотит в ее груди сердце.
— Устала, видно. Ты ляг пойди…
— Я лягу, лягу… Еще, может, стаканчик выпьешь?
— Что ж, давай.
Когда Марька наливала этот стакан, дрожали у нее не только руки, но и спина.
— Пей… на здоровье.
Голос у нее был теперь чужой, незнакомый, и в глазах не стояло уже ни ужаса, ни беззвучного крика. Они были, ее глаза, бессмысленными, пустыми, до дна выгоревшими. Как ни пьян был Демидов, он все это заметил, еще раз спросил:
— Да что, в самом деле, такое с тобой?
— Ой, Пашка! Женское сердце вещун, говорят… — выдохнула она, вжалась в стену. — А у меня такое чувство, будто последний раз видимся…
Последний не последний, но долго потом не пришлось им увидеть друг друга. Добрый десяток лет с гаком.
